Николай Коняев - Дальний приход (сборник)

Отец Федор прервал чтение.

Неясный, но все отчетливее и громче с каждым мгновением нарастал рев мотоциклетных моторов. Вот светом фар полыхнули окна и снова потемнели. Медленно затихая, мотоциклетный рев удалялся.

Гнетущее беспокойство поднялось в отце Федоре. Торопливо оделся и, накинув на плечи пальто, вышел из дома. Сразу побежал к церкви.

Она стояла, освещенная лунным светом, но на паперти густо лежала тень. Трясущимися руками отец Федор долго не мог повернуть ключ в захолодевшем замке, наконец открыл дверь и шагнул в темноту…

Огонек опрокинувшейся с подсвечника перед иконой апостолов Петра и Павла свечи он увидел сразу.

Господи! Как это случилось?! Он же сам осматривал церковь, закрывая ее. Но огонек бился в уже вытаявшем воске на полу, обугливая половицы… Позабыв об осторожности, валенком затоптал отец Федор пожар, потом осенил себя крестом, глядя на икону. И снова вспомнил, что именно эти лики — узнавая и боясь узнать их — и видел в своем сне, и снова перекрестился.

Стихло бухающее сердцебиение. Отец Федор возжег лампадку перед иконой Богоматери и опустился на колени.

— Взыщи, Господи, погибшую душу раба Божия Павла, и аще возможно есть помилуй! Неисследимы судьбы Твои. Не постави во грех сей молитвы моей. Да будет святая воля Твоя! — звучала в пустой церкви перед милосердным Ликом слова тропаря, и отступали, пропадали ужасные видения… — Умягчи злыя сердца наша, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси и всякую тесноту души нашей разреши…

Когда отец Федор поднялся с коленей, тихо и ясно было на душе. Потушив все огни и внимательно оглянув залитую лунным светом церковь, запер двери. Уже на улице остановился…

Только следы его валенок темнели на снегу, и никаких отпечатков мотоциклетных протекторов не было тут.

Отец Федор перекрестился и пошел домой.

Все село спало.

Уже высоко взошла луна. Синеватый, поблескивал в ее свете молодой снег, скрывший собою серость и грязь. Тихая, ясная ночь сияла над Божиим миром, и казалось, никакое зло невозможно в нем…

Владимир (Богоявленский), митрополит Киевский, убит 25 января 1918 года. Андроник (Никольский), архиепископ Пермский, убит 4 июня 1918 года. Гермоген (Довганев), архиепископ Тобольский, утоплен в реке 19 июля 1918 года. Тихон, архиепископ Воронежский, повешен на Царских вратах церкви монастыря святого Митрофания в декабре 1919 года. Иустин, архиепископ Омский и Павлодарский, умер в Омской тюрьме в марте 1920 года. Симон (Шлеев), епископ Уфимский, застрелен в своей квартире 6 июля 1921 года. Вениамин (Казанский), митрополит Петроградский, убит 12 августа 1922 года…

Бесконечен и скорбен этот список новомучеников и исповедников Российских. И какими долгими, какими неразличимо темными от сгустившейся тишины становятся после такого чтения ночи. И порою просыпаешься от странного ощущения тревоги, и долго не можешь понять — откуда она. Чего боишься ты в родном, прочно закрытом доме…

И все равно, хоть и понимаешь, как нелепы страхи, а лежишь и прислушиваешься к неясным шорохам, вслушиваешься в ночную темноту так, что начинаешь различать шум своей крови…

Или, может быть, не от реального мира исходит ночная тревога, а просто сознание сгущает в доносящиеся с улицы шорохи и поскрипывания совсем другую надвигающуюся опасность? И тут уже только на молитву и надежда… Читая молитвы, и заснул я в ту ночь.

И сразу приснился сон. Сон очень отчетливый, запомнившийся едва ли не каждым словом.

Приснился мне незнакомый батюшка.

Он сидел спокойный, ясный и очень сосредоточенный. Не торопясь, рассказывал про свою жизнь…

Как я понял из его рассказа, история, что вспоминал он, случилась в двадцатые годы…

— Очень я Лениным возмущался… — рассказывал священник. — Такая злость подымалась, что начал я его потихоньку в алтаре проклинать. Да… Вот такое делал тогда. А священнику нельзя этого. Нельзя ни в чем своевольничать. Вот Господь и наказал меня. Закончил я, понимаешь ли, службу, и вдруг темно стало, как в могиле, никуда не видно в церкви, да и куда пойдешь, если стою, уткнувшись в стену лицом, а назад тоже отступить почему-то не могу. И в ногах такая боль, что и не переступить ими. Очень я сильно испугался тогда.

— Все, — говорю, — в Твоей воле, Господи. Но все равно, помилуй Ты раба Твоего грешного.

И как только сказал это, вспомнил, что в рясе у меня коробок спичек лежит Сунул туда, когда лампадки затепливал, а выложить позабыл.