Елена Крюкова - Рельефы ночи

А после ужина, очень рано, я так рано никогда не ложилась, еще бледный свет дымного московского вечера пробивался сквозь дотла пропыленные шторы, мы обе легли спать, и я вынимала старуху из кресла, ухватив крепко под мышки, и переваливала с кресла в постель, как тяжелую, набитую сырою ватой огромную куклу; и она кряхтела и шептала тихо: «Мне стыдно, вот я какая стала», — а я, как такелажник, все равно волокла ее, и вся покрылась потом, и уложила, и нежно и бережно накрыла ее одеялом, закутала ей сухие, страшные костыли ног одеялом теплым, нежным, истертым, как жизнь.

А сама легла в кровать рядом, в той же комнате, чтобы ночью, если что, услышать внезапный стон или задыхальный кашель, крик о помощи или тихую жалобу, просьбу о лекарстве или о глотке воды, — и сырая, влажная, как будто море плескалось рядом, за дверью, как под дождем промокшая, сырая и холодная была постель моя, и Москва тяжело и темно дышала за окном, огромная, как зверь с горящими, бессонными и зоркими фонарными глазами, и я закрыла глаза, но не могла уснуть, и я делала вид, что сплю, и даже сопела притворно, — а потом старуха уснула, я слышала ее то легкий и невесомый, как взлет бабочки, то густой и раскатистый тяжкий, мужицкий храп, и долго, всю ночь слушала я старуху, гудящую, как органные мехи, поющую вразнобой, как оркестр с плохим дирижером, — слушала, как последнюю музыку, живую ее.

И был день, когда я напялила старый короткий княгинин халатик, и подоткнула его повыше, и засучила рукава, и набрала в ведро воды, и бухнула в воду старую тряпку — я стала убирать столетнюю грязь, уничтожать пыль времени, забившую до дна старые легкие, я открыла настежь окна, впустила в квартиру волю и ветер, солнце и снег, и все я намыла, и все натерла, и все заблестело, и все заиграло, приветствуя радость и чистоту! И смеялась старуха, наблюдая, как я, танцуя, летаю по квартире, и как мрачный колодец превращается в бальную веселую залу, — и, когда закончила я великую, единственную в жизни уборку, и наскоро приняла холодный душ в тесной, как пенал, ванной, рассмеялась счастливо старуха, молодым и звонким смехом, и крикнула мне: «Дай-ка мне мятную мою сигаретку, детка, и налей рюмочку коньячку, он там, в буфете, ты сразу найдешь! Я выпью и покурю за твое здоровье!»

А я все хотела танцевать с грязной тряпкой в руках, все не могла остановиться, и разошелся на груди халатик, и смешная, наверное, я была — с мокрыми волосами, в зеркалах на мокрую белку похожа! И княгиня серьезно сказала мне, дыша мятным дымом: «Красивая ты, детка, но я-то красивей была!»

И весело, счастливо хохотали мы обе.

И был день, когда княгиня подъехала в кресле к старому высокому трюмо, и поманила меня за собой, и мы обе отразились в тройном зеркале, и мы сами себе были Троицей Женской — Молодой и Старой; и княгиня нагнулась, тяжело рванула на себя ящик комода, и ее сухие легкие руки с безвольно висящей пустыми мешками кожей предплечий вынули оттуда и впрямь шкатулку — и повернули серебряный ключик, и откинули крышку, и вынули на тонкой цепочке черный кулон — внутри черной яшмы горел, нежно вспыхивал лиловый цветок; и я поняла, быстро встала перед княгиней на колени, а она надела мне драгоценность на шею и хрипло шепнула: «Посмотри». И я посмотрела; и это был вовсе никакой не кокетливый дамский кулон, а овальный святой образок, черный фон, лиловый гиматий, золотой светящийся нимб над лысой седой головой. И старуха шепнула: «Святитель Николай, носи, детка, Господь с тобой». И я хотела крикнуть: спасибо! — а старуха закрыла мне рот рукой, слепой и сухою ладонью.

И был день, когда старуха сказала мне: хочешь, я научу тебя иконы писать? А я ответила: конечно, хочу, но вы же сами знаете, как у нас в советской стране относятся к Церкви и Богу! «Знаю, — усмехнулась старуха, — мне ли не знать! Детка, вы думаете, я всю жизнь прожила за спиною моего мужа, князя, как за каменной стеной? Я и одна нажилась. И не только во Франции. Когда я вернулась в Россию… а я вернулась!.. я понюхала и Лубянку, и пытки, и колючую проволоку… А во Франции, дорогая моя, в моем Париже… чуть не сказала, миль пардон: в родном!.. нет, нет, не стал он мне родным… да, в Париже я вместе с матерью Марией помогала несчастным русским, несчастным евреям, французам несчастным, которых боши бросали за решетку, которые — плакали, голодали, изверились… не верили… Понимаете, детка, люди тогда переставали верить в Бога!.. И что? И мать Мария, и мать Иоанна, и я — мы малевали православные иконы. Мы кормили голодных луковым супом. Мы обшивали обтрепанных детей. Мы укрывали макизаров. Мы переправляли еврейские семьи в Швейцарию. Жизнь — это не только память об ушедших. Жизнь — это всегда любовь, а любовь — это деяние, а деяние — это будущее. Вон доска! Вот баночки с красками! Краски засохли, это темпера, размочи их теплой водой. Вымой кисти с мылом!»