Анатолий Гладилин - Меня убил скотина Пелл

— Какое? Я-то тут при чем?

— Опять ты ничего не понял, — глухо произнес Савельев. — Сокращают весь отдел. Вместе с тобой.

Дальше были какие-то жалкие слова с обоих концов телефонного провода.

Г о в о р о в. Этого не может быть! После смерти Вики я же остался единственной престижной фигурой на Радио, единственным, кого знают и помнят в Союзе. И потом! За все годы работы я получал только благодарности. Как они могут увольнять так внезапно, по-воровски, не предупреждая? Или им надоело, что я с ними ругаюсь и спорю? Убирают человека, который отстаивает свое мнение? Они же знают, что у меня на руках две семьи. Я четыре года боролся за выезд Алены и Лизы. Что же мне теперь делать с девочками?

С а в е л ь е в. Я тебя отбивал как мог! Но это решение Пелла, а он никого не слушает. По новому закону, во Франции можно увольнять по экономическим причинам. Конгресс не дал прибавки к бюджету, а у тебя высокая зарплата. Мне дико неудобно перед тобой, но если бы я тебя предупредил, то меня бы выбросили с работы без всяких отступных, которые получишь ты.

Говоров положил трубку.

— Извини, — сказала Алена, — но твой Савельев сука. Не понимаю, как он молчал все эти дни. А ты его считаешь своим другом.

— У него четверо детей, — ответил Говоров.

…С тех пор как Киру увезли в госпиталь, все жили вместе. Квартира девочек пустовала. Конечно, Лизка, пользуясь присутствием публики, ходила на голове. Говоров старался не обращать внимания на вопли Лизки и Дениса. Его даже успокаивало, что все собрались под одной крышей. И как бы Алена одна справилась с Лизкой, когда у той подскочила температура?

В час ночи он отправил Алену спать. Сам остался на кухне. Обещал Алене, что поужинает, но не мог ни пить, ни есть. Истлевали сигарета за сигаретой. И как дым от сигареты, поднимающийся к потолку, несся к небу — к Богу, к черту, к Пеллу, в высшие инстанции, небесные и земные, равнодушные и холодные, — беззвучный плач Говорова.

Если бы не Алена, если бы не дети, чье ровное сопение доносилось из комнаты, он бы выл в полный голос. Никогда в жизни его так не оскорбляли и не унижали. Даже в Союзе, разругавшись и расплевавшись с начальником, он уходил со службы сам, по собственному желанию. А тут — его увольняют люди, мало понимающие в работе Радио, не знающие, не любящие страну, для которой Радио вещает. Говоров предлагал переделывать программы, чтоб успевать за событиями в стране, чтоб соответствовать перестройке в Союзе. И вот результат — перестроились. Теперь в Гамбурге никто не посмеет вякнуть против любых, самых дурацких приказов администрации. Если не посчитались с Говоровым, кто же высунет нос? Будет как в казарме — ать-два! В 53 года его выбрасывают на улицу. В этом возрасте ему не найти работы во Франции. А куда еще ему податься? Кому он нужен в Америке без знания английского? Но что за бред собачий! Он на Радио лучший специалист по Советскому Союзу. Два года назад его приглашали в Гамбург на должность главного редактора. Его постоянно приглашали в Гамбург на повышение. Что же с тех пор изменилось? Может, глупо, что он тогда отказался? Но он не хотел в Гамбург. И девочек он смог вытащить из Москвы только потому, что жил во Франции. Теперь все поломано. Жизнь поломана. И даже не потому, что ему предстоят материальные лишения, нищета, очереди на бирже труда вместе с неграми и арабами — он ничего не имеет против негров и арабов, но он привык к другому социальному статусу, он гордился, что сразу пошел работать и не обивал пороги благотворительных организаций, — нет, страшно другое: он не сможет удержать девочек во Франции, попросту не сможет их прокормить. И в один прекрасный момент ему придется сказать Алене: возвращайся в Москву. И больше никогда не видеть ни ее, ни Лизку. И теперь уже точно — никогда не встретиться с Наташкой.

Все эти мысли, повторяясь, прокручивались в его голове, но доминировал страх, элементарный страх. И, стараясь не поддаваться панике, Говоров пытался понять: чего же он боится? Ну да, в Союзе ему приходилось работать в газетах, в кино, но в основном он жил как вольный художник, в постоянной неопределенности, завися от случайных заработков. Сейчас он возвращался к прежнему положению. Вроде бы не привыкать. Но в Москве он себя чувствовал как рыба в воде, он знал все ходы и выходы, он был дома. А здесь он в чужой стране. В сущности, ведь он не жил во Франции, он жил на Радио и в узком кругу русской эмиграции. О проблемах французской внутренней и социальной жизни он читал в газетах, смотрел по телевидению. Однако эти проблемы его не касались. Благодаря Радио он был привилегированным чиновником, от которого многие зависели, который давал хлеб другим, но о своем хлебе не беспокоился — регулярно в конце месяца он получал зарплату. То есть ему было гарантировано какое-то материальное благополучие. Радио заботилось о его пенсии, о его будущем. И вот к этому гарантированному состоянию он привык. Он привык к спокойной жизни. Он не был готов к тому, что все может измениться.