Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге

— Ну что вы на это скажете! — воскликнула Кордула со слезами на глазах. — Я будто бы выдала ключ этому вульгарному сброду, и мне приходите это выслушивать, а ведь я, можно сказать, изобрела наш бар «Себастьян», да-да, изобрела, ему же нет примера, ни здесь, ни где-нибудь в других городах! Я показала филиппсбуржцам, что такое истинно светская жизнь, так неужели я вступлю в союз с этими подонками! Ах, Кнут, представьте себе, мне приходится терпеть подобные обвинения! А один гостей, не хочу называть его имя, но подумайте хорошенько, и вы догадаетесь кто, дал даже понять что я этого счастливчика сама пригласила, чтобы прибрать к рукам часть его выигрыша, ну, это, я вам скажу… нет, я больше не выдержу, такое обвинение одинокой женщине…

И Кордула горько всхлипнула Гансу так и хотелось подтолкнуть Релова, чтобы он сказал ей что-нибудь утешительное, реабилитировал ее от имени всех доброжелательных посетителей. Но Релов только усмехался. Видимо, отчаяние Кордулы его не тронуло так сильно, как Ганса, который в эту минуту искренне сожалел, что он не такой могущественный и влиятельный человек, поручительство и одобрение которого действительно утешили бы госпожу Кордулу.

Марга принесла «Lemon flip». Увидев хозяйку, она убрала улыбку с лица и сжала губы, ну точно член семьи, в которой разразилась катастрофа. Она, верно, принадлежала к тем девушкам ночного бара, которые считали ниже своего достоинства наживаться на расточительстве счастливчика-тото.

— Подумайте только, — сказала она, — эти парни были здесь позавчера, они святому Себастьяну нахлобучили на голову соломенную шляпу! И повязали галстук, и обнимали его, и орали «здорово, Бастьян»! Позор!

— Начало семнадцатого века, — всхлипнула Кордула, дополняя слова Марги, подводя под ее наивно-религиозное возмущение еще и искусствоведческую основу, тем самым намекая, что если не от каждого можно ждать проявления религиозных чувств, то уважения к культурным ценностям наверняка. Этим она наконец-то вызвала негодование и господина Релова.

— Варвары, — пробормотал он сквозь крепкие белые зубы и жадно, словно желая забыться, единым духом опрокинул в себя «Lemon flip».

Диков печально поигрывал своими коротышками-пальцами.

— Мы тут сидим, разговоры разговариваем, а они, быть может, опять шагают сюда, в любую минуту возьмут штурмом лестницу, раздернут занавес и займут бар.

Кордула и Марга смахивали сейчас на двух весталок, что дрожа притаились в храме, со страхом ожидая вторжения иноплеменных варваров.

— Из управления по уборке улиц, — сказал Кнут Релов и содрогнулся, словно ему за шиворот заползло и теперь елозит по спине вонючее насекомое.

— Но у кого же они получили ключ? — спросил Ганс Бойман, только чтобы наконец-то тоже что-то сказать.

— Парень этот, дружки зовут его Герман, видимо, купил ключ за очень большие деньги, — сказала Кордула.

— Но у кого? — повторил вопрос Кнут Релов. Повторил таким тоном, который давал понять, что он сам притянет к ответу того, кто, польстившись на презренный металл, осмелился выдать на поругание орден постоянных гостей бара «Себастьян» какому-то подметальщику.

— Если б я только знала, — вздохнула Кордула, подняв взгляд к святому Себастьяну, словно бы ждала от него ответа.

Перед статуей Себастьяна горела свеча в красном фонарике. Тут попрощалась и ушла Марга. Сейчас начнется их шоу. Но в тот самый миг, когда внизу, на матовом стекле, появились четыре девицы с гавайскими венками на обнаженной груди и начали меланхолический танец, наверху разлетелся в стороны черный занавес и Герман со своей ордой ввалился в зал. Вначале они оккупировали бар, требовали, правда больше жестами, чем словами (видимо, не знали названия напитков и потому тыкали попросту в ту или иную бутылку), то, что желали пить, и после первых глотков развернулись на своих табуретах, чтобы видеть танцовщиц. Меланхолию гавайских девиц сменила черно-белая вьюга панталончиков и нижних юбок группы танцовщиц канкана. Затем на матово-стеклянный круг вступил большой ансамбль, по всей видимости «дочери Рейна», они вились одна вокруг другой, поглаживали, перебирая пальцами, длинные пряди своих ярко-желтых волос, они лежали, сидели, покачивались вокруг танцора в звериных шкурах и поблескивающей зеленью танцовщицы, сверливших друг друга глазами. Но «дочери Рейна» не включились по-настоящему в трагическую игру, изображаемую этой парой. Хоть они и поглаживали свои ярко-желтые волосы, двигали телами и ногами, словно бы плыли в плотной воде, но глаза их даже для виду не участвовали в действии, все они таращились, кто боязливо, а кто нахально, на гостей. Танец же требовал от них трагических лиц, горестно сжатых губ, подернутых тоской глаз.