Нэнси Хьюстон - Линии разлома

Дедушка вырос в Дрездене. Весь наш фарфор сделан на заводе его отца. Он говорит, что это самый красивый город на свете — из-за статуй, которые там находятся. В дедушкином альбоме полно открыток с видами Дрездена, и он иногда рассматривает его вместе со мной. Дедушка показывает мне каменных мужчин на каменных конях, каменных ангелов на дверях соборов, каменных дельфинов и сирен в парковых фонтанах, каменных судей на фронтоне Дворца правосудия, каменные маски на фасадах Театра драмы и оперы, каменных рабов-негров во дворце Цвингера — их тела и лица напряжены, потому что поддерживать балконы, лестницы и окна совсем нелегко, но дедушка говорит, что они не живые и не мучаются. Еще он показывает мне Пана — наполовину человека, наполовину козла, и кентавра — человекоконя или конечеловека, и двенадцать прекрасных женщин в нишах у бассейна — они улыбаются, предвкушая купание. Дедушка объяснил мне, что это нимфы и им позволено раздеваться на людях, потому что они не настоящие, а сказочные, как и десятки голов херувимчиков на колоннах в Цвингеровском парке. Никто не отрезал этим малышам головы, но художнику позволено воображать все, что захочется. Движение каждой из фигур запечатлено в камне: ветер шевелит гривы каменных лошадей, сирены словно выплывают из каменных волн, по их обнаженным грудям стекают каменные капельки воды.

По сравнению с дрезденскими нимфами и ангелами жители нашего города живые и уродливые, они все время куда-то спешат, о чем-то беспокоятся, у них голодные лица, и они не имеют права раздеваться на людях: многие мужчины лишились руки, ноги или даже обеих ног, а они ведь не отрастают.

Отец приезжает на побывку, и я стесняюсь и робею — мы давно не виделись, я с трудом узнаю его. Расцеловав мать и Грету, он подхватывает меня под мышки и кружит вокруг себя в воздухе, а сам стоит неподвижно, как мачта. «Довольно, Дитер! Ее стошнит!» — с улыбкой говорит мама, она совсем не сердится, ведь меня никогда не тошнит.

Отец снова нас покидает. Он должен поступить, как все немецкие мужчины — постараться убить как можно больше русских, пусть даже наша родина проигрывает войну, а Иисус (или Моисей?) сказал «Не убий!». Дедушка говорит, иногда у нас нет выбора, нужно убивать или быть убитым — и точка. Когда мы молимся за столом, он просит Бога защитить отца и Лотара от врага, и меня это смущает, потому что в России тоже есть семьи и они просят защитить их мужчин от врага, но их враги — это мы. В соборе пастор велит нам молиться за Гитлера, а я думаю о людях в русских церквах, которые молятся за своего Вождя, и воображаю, как бедный Всевышний сидит на облаке, обхватив голову руками, пытается помочь всем людям и понимает, что это попросту невозможно.

По средам и субботам мы с Гретой принимаем ванну, она — старшая сестра и моет мне голову, потому что умеет сделать так, чтобы мыло не попадало в глаза, но оно иногда попадает, и глаза щиплет, я уверена, что Грета поступает так нарочно, но она просит прощения, и я не могу на нее наябедничать. У нас есть любимая игра — мы сами ее придумали и назвали «Хайль, Гитлер»: нужно встать в ванне и произнести «Хайль, Гитлер!» дурацким голосом — как призрак, или буйнопомешанный, или клоун, или светская дама, — а потом притвориться, что ошиблась, и поднять не руку, а локоть или приставить большой палец к носу, пошевелить остальными и произнести приветствие. Однажды я так увлеклась, что подняла не руку, а ногу, открыла рот, поскользнулась и ударилась головой о бортик, да так сильно, что не удержалась от крика. Прибежала мама, увидела, что я плачу, а у Греты перепуганный вид, и стукнула ее по голове, ни о чем не спрашивая, так что Грета долго не хотела меня прощать и играть в «Хайль, Гитлер».

Наша игра не совсем безобидна: в прошлом году Лотар столкнулся в коридоре с нашей соседкой фрау Веберн, вскинул руку в приветствии и произнес «Хайль, Гитлер», а она не ответила, и он донес на нее в полицию, и ее арестовали. В самом начале войны мужа фрау Веберн забрали, и их детям пришлось справляться одним. Старшие заботились о малышах, а когда через три недели наша соседка вернулась, она снова, как все вокруг, без задержки произносила «Хайль, Гитлер».

В воскресенье утром мы надеваем лучшую одежду и отправляемся на мессу. В доме Господа женщины должны покрывать голову, а мужчины, наоборот, снимать головные уборы, это тебе не разница между лево-право, тут глубинное различие. Войдя в церковь, нужно обмакнуть пальцы в чашу со святой водой, перекреститься и сказать «Во имя Отца, Сына и Святого Духа». Если честно, я не понимаю, что они делают втроем на кресте, ведь умер там только Иисус. Молитвы и проповеди наводят на меня скуку, зато я обожаю гимны, голос у меня такой сильный и красивый, что я веду за собой голоса всех остальных прихожан, он воспаряет, уносясь на небеса, к Всевышнему.