Нэнси Хьюстон - Линии разлома

В субботу вечером па вернулся с целой охапкой пакетов из супермаркета, все воскресное утро готовился к пикнику, но, едва он начал паковать корзинку, небеса разверзлись. Пошел не дождик, не летний ливень из тех, после которых небо сияет еще ярче, — нет, это был самый настоящий потоп. Дождь хлестал как из ведра, тяжелые свинцово-серые тучи и не думали рассеиваться. Я ужасно огорчился: сегодня точно никто не станет стелить одеяло на газоне в Центральном парке, а я так ждал этого пикника! Па позвонил бабуле Эрре:

— Милостивый Господь судил иное…

Что она ответила, я не слышал, но он сказал:

— Гениально. Через час мы будем у вас, — повернулся ко мне и объявил: — Мы устроим пикник на Бауэри-стрит.

Мы вымокли до нитки, пока добирались. Бабуля Эрра и ее подруга набросились на нас с полотенцами: они так рьяно мутузили наши головы, что у меня в глазах помутилось. Разразилась гроза, гром рокотал, как грозный дракон, вознамерившийся проглотить наши припасы, но мы счастливо избежали его когтей. Эрра и Мерседес уже расстелили скатерть у себя в студии — прямо на полу, — и теперь расставляли на ней картонные тарелки и пластиковые вилки-ложки. Подруга Эрры оказалась миниатюрной, черноволосой и темноглазой, родом она была из Мексики, и звали ее Мерседес, как шикарную тачку. Пожимая мне руку, она сказала «Счастлива познакомиться, Рэндл», — и это прозвучало так, словно она и вправду была рада.

Бабуля Эрра — она гораздо сильнее, чем кажется с виду, — подхватила меня на руки и стала целовать: поцелуй — улыбка — взгляд. Глаза у нее сапфирово-голубые, в незаметных мелких морщинках, а волосы почти совсем седые, осталось лишь несколько золотистых прядей.

— Милый мой, — сказала она. — Как мы давно не виделись, правда?

И я ответил:

— Да.

Потом мы уселись по-турецки вокруг скатерти. Для своего престарелого возраста — обеим дамам давно перевалило за сорок — Эрра и Мерседес выглядели потрясающе стройными, не то что мой папа, хотя ему и сорока еще нет. Через несколько минут у папы свело ногу, и пришлось сбегать за подушкой. Все было чудесно — вкуснейшая еда и тот особый уют, который возникает, когда небо за окном темно-серое, как своды древнего замка, дождь драконьим хвостом лупит по стеклам, и кажется, что попал в сказочный спектакль. Мерседес зажгла две свечи, в их мерцании все выглядело совсем театрально, а когда мы поели, бабуля Эрра прикурила от свечи сигару.

— Итак, — с легкой лукавой усмешкой процедила она, — моя дочь обшаривает Южное полушарие?

— Южное полушарие? — озадаченно переспросил па, а я стал пунцовым и молил взглядом, чтобы он прикрыл мою маленькую ложь.

— А… — Па сразу все понял. — Рэндл, видимо, перепутал. Он хотел сказать, что она на юге. На юге Германии. Это нужно для ее изысканий.

— Искания, изыскания, разыскания… — Эрра вздохнула. — Я вот думаю — что случится, если она и впрямь что-то отыщет?

Мерседес прыснула и зажала ладошкой рот: не подобает смеяться над матерью в присутствии ее ребенка.

— Германия! — пробормотала Эрра. — О-ля-ля! Если бы я знала, что она станет одержимой… Все-таки странное у нее ремесло, Эрон, не находишь? Что это за занятие — совать нос в чужую жизнь, рыться в ней?

— Хм! Вот уж не знаю, — откликнулся па. — Мое в таком случае еще хуже: я ворую жизни, чтобы наделять ими своих персонажей. Голодное ухо жаднее брюха.

— Папа, ты опять путаешь! — закричал я, хотя знал, что он это нарочно.

— Нет, это не одно и то же, — возразила бабуля Эрра. — Ты художник, а тут совсем другое.

Щурясь от сигарного дыма, она направилась в тот угол, где стояло пианино.

— Иди-ка сюда, Рэндл, — позвала она, и я с радостью повиновался. — Помузицируешь со мной?

— Но я не умею…

Она подняла меня, усадила на табурет, пригладила мне взъерошенные после сушки волосы:

— Прислушайся к летучей мышке на твоем плече, пусть она тебя ведет… Я хочу, чтобы ты играл вот здесь, на басах. Касайся только черных клавиш, понял?.. Нежно, как можно нежнее… Главное, слушай, что играешь, слушай, пока самому не понравится.

Мерседес и па сидели в другом конце комнаты и молчали. Наступила такая тишина, что и правда любую муху можно бы засечь. Я медленно и мягко нажимал десятью пальцами на черные клавиши. Бабуля Эрра стояла рядом, слушала и кивала. Потом загасила свою сигару, и я услышал, как в ее груди возник неясный гул. Я продолжал играть, а она на каждую мою ноту отвечала своей, иногда в тон, иногда — контрапунктом, это было, как идти медленным шагом по лесу, прячась за деревьями. Мои пальцы мало-помалу обретали беглость, ее голос тоже зазвучал быстрее, но мы по-прежнему придерживались изначального намерения играть «нежно», так что стало похоже, будто мы танцуем чечетку под снегопадом.