Пьер Пежю - Смех людоеда

— У меня два выходных, могу тебя навестить, если хочешь. Тебе хорошо работается?

Она приходит, и некоторое время мы живем вместе в этой бетонной скорлупке. Когда солнце потоком льется через стеклянную стену, светлые волосы Жанны озаряют мастерскую. Она смотрит, как я работаю, иногда всерьез помогает. Водитель грузовика из конторы перевозчика доставляет мне глыбы необработанного камня. Я использую оставшиеся в гараже домкрат, тали и шкивы.

Как-то я пересекаю площадь, неся на руках, словно чудовищного младенца, тяжелую деревянную статую, которую только что вырезал из балки, почерневшей от времени и гудрона. Мое появление с этой смутно человекообразной фигурой не проходит незамеченным. У статуи обвисшие плечи, словно упавшие крылья, голова опущена, длинные тонкие руки прижаты к туловищу, кисти спрятаны в карманы, размещенные почти у щиколоток… Сгусток тьмы, воплощающий подавленность, но и полнейшее и неизменное безразличие ко всему. Ставлю фигуру в угол. Она возвышается над нами.

Завсегдатаи, разинув рты и не донеся до них стаканы, хохочут:

— Это что такое? Это кто такой?

— Это «Одиночество». Так что оставьте его в покое!

Они еще пуще веселятся. Основательно набравшийся старик с распухшим носом ласково похлопывает статую по животу и поднимает стакан:

— За одиночество!

Все чокаются и пьют.

Другой пьяница, смуглый и никогда не снимающий берета, отваживается погладить задницу черного дерева.

— За одиночество!

Это быстро входит в привычку. Нередко, собравшись в кабаке своей компанией, мы поднимаем «полные выше краев» стаканы, легонько киваем в сторону идола — и хлоп! «За одиночество!»

Новизна обстановки толкает на смелые эксперименты. Я импровизирую. В самой большой глыбе я сделал чуть кривоватый, как скверная рана, разрез. Затем с большим трудом выпотрошил камень, которому снаружи придал форму грубо проработанного торса. Когда полость стала достаточно большой, я снял мотор со старого грузовика и засунул его внутрь камня, втиснул его туда, словно заржавевшее сердце.

Через рану-щель-вход-в-утробу можно разглядеть даже трубопровод, который теряется в каменной тьме. Странно, что в середину известняка удалось впихнуть столько ржавых железок.

Устанавливаю скульптуру на постаменте из необработанного камня. Хотел бы я знать, что сказал бы Доддс про это сочетание камня с металлом, которое я окрестил «Мотор-бездействие». Не уверен, что ему понравилось бы то, как я засунул изношенную сталь внутрь камня. И все же я чувствую, что дальше буду двигаться в этом направлении.

Жанна ходит вокруг «Мотора-бездействия», с удовольствием запуская обе руки в шершавую щель, ощупывает там, внутри, головки цилиндров и поршни изношенного мотора. Она уже теперь действует как акушерка. Осторожно и решительно. Она, с ее воодушевлением, способна вот так, без предупреждения, произвести на свет посреди моей мастерской каменного младенца! Она обнимает меня. Ее радует завершенность. Иногда она ни с того ни с сего бросается мне на шею. Она просто-напросто счастлива, если ей случается оказаться здесь в ту минуту, когда я перевожу дух и говорю, что закончил, вещь готова, и мы идем отмечать это событие в наш кабачок. Заказываем петуха в красном вине. Я голоден как волк. Когда потрошишь камень, и в брюхе пустота образуется!

Пьяницы, развалины и служащие в серых костюмах, чуть пошатывающиеся после пятого стакана, Жанну обожают. Они немедленно просекли, что эта девушка способна врачевать их горести и осушать хмельные слезы. Ее присутствие их успокаивает. Иногда по вечерам, когда сидящая напротив меня раскрасневшаяся Жанна восхищается петухом в вине или кроликом по-охотничьи, я вижу, как они заговорщически перемигиваются. Хозяйка тем временем наполняет стаканы или возится со счетами, Долорес проносит над головами кружки и дымящиеся тарелки, а «Одиночество», не вынимая рук из карманов, бредет куда-то в одиночку в углу бара, не трогаясь с места.

А когда мои израненные руки после хорошего ужина и нескольких стаканов вина опускаются на гладкие и розовые, но крепкие и выразительные руки Жанны, меня охватывает приятное чувство: не вполне счастье, но мимолетная догадка о возможности согласия, здесь и теперь. С чем? С собой самим? С миром? С жизнью?

И все же я ни в чем не уверен. Я знаю, что меня ждет впереди огромная работа.

Я знаю, что мне потребуется нечеловеческая энергия, чтобы когда-нибудь потом, в очень отдаленном будущем, я смог сказать о куске камня, с которым сражался, как черт с ангелом: «Ну вот, наконец-то, это годится, это именно то, что я хотел сделать!»