Зиновий Зиник - Эмиграция как литературный прием

Паб «Стог сена» (рядом с автобусной остановкой), где происходил этот диалог, когда-то был баром при старинном боксерском клубе. Сейчас от клуба остался тренажерный зал. Здесь местная интеллигенция пытается избавиться от складок на животе. Но все помнят и то, что здесь, во время гастрольных матчей в Лондоне, любил тренироваться Кассиус Клей, он же Мухаммед Али. Он был знаменит своей гениальной способностью возникать и тут же исчезать перед взором соперника по рингу. Прыжок — и из американского чемпиона по боксу, enfant terribe либерализма, он превратился в мусульманина, воинствующего борца за права униженных и оскорбленных. Чего тут было больше: желания выпрыгнуть из негритянского гетто или же узнавание себя в большой идее? Может быть, мусульманство, с его синтезом общинного иудаизма и христианского индивидуализма, как раз и спасет нас — и от эгоцентрического одиночества, и от тоталитарной коллективности в мире, напоминающем боксерский ринг?

Нет географии как таковой. Она связана всегда с нашей памятью, с идеологической картографией прошлого. Слева от столба со знаком автобусной остановки — китайская аптека. Одновременно это и клиника: «Центр традиционной китайской медицины», читаем мы на фасаде витрины с огромными стеклами. За стеклами иногда можно разглядеть, как под руководством косоглазого человека люди медленно разводят руками в разные стороны — видимо, в недоумении от того, какие дикие деньги им придется платить за эти странные жесты. За дополнительную плату пациентам еще при этом вставляют иголки в самые непредсказуемые места тела. Но для меня слово «Китай» связано вовсе не с альтернативной медициной, а со сталинской песней: «Русский с китайцем — братья навек… Сталин и Мао слушают нас». И дальше, припевом: «Москва — Пекин, идут вперед народы… под знаменем свободы… Сталин и Мао слушают нас».

Я не бежал из России: ни от шашки казака, ни от охранки. Хотя отъезд подразумевал полный отрыв — от друзей и семьи, города и языка (всего того, что называется жизнью), это был как уход по собственному желанию с работы: без уголовного наказания, но с лишением выходного пособия — советского гражданства. Я вывез свое прошлое, включая свой архив, без особых травм и мстительных чувств. Но Лондон вместо Москвы предстал как участь — после долгих метаний подсунутая судьбой идея жизни: ее могло бы и не быть, но, однажды приняв ее, уже ничего не изменишь. Как всякий раб собственной судьбы, я склонен идеализировать местную жизнь, где я оказался по личному выбору. Я многие годы зарабатывал на жизнь театральной критикой и знаю по опыту: чем дороже билеты в театр, тем больше энтузиазм зрителей — они аплодируют при любой возможности и громко смеются малейшей шутке. Потратив такие деньги на билет, не хочется разочаровываться в спектакле.

Я страшный консерватор. Лев Николаевич Толстой (в новелле «Дьявол») говорит о том, что самые непримиримые консерваторы — это вовсе не какие-нибудь старые генералы, а молодые неоперившиеся энтузиасты: лишенные собственной идеи и личного образа жизни, они хватаются за чужой, уже готовый, проверенный отцами идеал, и защищают его с чиновничьим рвением от каких-либо перемен. То же самое — с эмигрантами, вообще с новоприбывшими, как со всякими новообращенными.

Я спешу заявить о своей верности и преданности местным традициям. Но эти традиции существуют лишь как детские воспоминания тех, кто с этими традициями давно расстался в своей теперешней жизни. Искать потерянный идеал в чужом детстве? Наши идеальные представления — фантазии — о стране нашего будущего пребывания застывают во времени с момента нашей эмиграции. Я склонен поэтизировать нечто, что выглядит привлекательно в блестящей обертке прошлого, и не различаю новых идей в безобразном облике настоящего. Идеальная Англия навечно застыла у меня в сознании в виде Шерлока Холмса с трубкой в зубах, читающего том Диккенса на втором этаже красного автобуса, с полицейским бобби, объясняющим, как пройти к Биг-Бену и заодно получить политическое убежище, или с фермером в твидовой кепке, пьющим кружку эля перед пабом на лужайке, наблюдая игроков в крикет. Бритоголовые футбольные болельщики, разбивающие сегодня бутылки о головы иностранцев, или же толпы фашистов, сторонников сэра Освальда Мозли, маршировавшие в недавнем вчера по улицам Ист-Энда, все это — случайно и нетипично, всему этому нет места в моем сознании, тоскующем по старой доброй Англии of warm bear and village cricket. Те иностранцы, пришельцы, новоприбывшие, кто — в отличие от меня и моих друзей — не вписываются в эту идеальную картинку Англии, подлежат депортации. «Чего они тут делают, в Англии?!»