Эдуард Лимонов - Апология чукчей

Революционер пришел уже под утро. Я услышал из микроскопической спальни скрип оконной рамы в соседней комнате, осторожно, чтобы не разбудить подругу Анну, вылез из постели. «А! Что?!» — вскрикнула Анна и опять уснула. И вышел к нему. Мне хотелось на него посмотреть. Шел 1968 год.

Он был бородат, сидел босиком на тахте и выворачивал карманы своего плаща. Доставал из них затертые бумаги.

— Подпольная литература? Добрый вечер, — сказал я, и мы обменялись рукопожатием. — Я Эд.

— Подпольнее некуда. Ты Марченко «Мои показания» читал, Эд?

— Слышал, но не читал.

Он соединил вместе несколько комков бумаги, разгладил их и дал мне стопку.

— На! Читай! Даю на сутки. Страшная книга.

Бумага была, как тогда говорили, папиросная, текст на ней, напечатанный на машинке, был едва различим.

— Вы, говорят, перевертыши пишете? Борька говорил.

— Да, в тюрьме пристрастился… Гимнастика для ума. Баловство… За Чехословакией следишь? «Хронику» читаешь?

— Что за «хроника»?

— «Хроника текущих событий». На! Прочтешь. Спать пора. Рассвет скоро.

Он сунул мне в руки еще стопку измятых бумаг. Убрал все предметы с тахты. Снял с нее плед. Улегся. Накрылся пледом. Красно-черный плед был коротким. Босые ноги торчали. И борода с другой стороны.

В следующую ночь он не пришел. Появился в последующую. Марченко я прочитал и был дико зол на него за то, что он мне «это» подсунул. Я всё время думал о том, что прочел. Книга таки оказалась страшной.

На его вопрос, какое у меня впечатление, я сказал:

— Жуть. Мрак. У нас на Салтовском поселке многие сидели. Они такого не рассказывали. Это что, всё правда?

— Я Толика знаю. Всё правда. Встряска полезна. Чтоб знал, в какой стране живешь. Тебе лет двадцать?

— Двадцать пять.

— Еще не поздно, точнее, самое время. А то вы все, поэты, в своем соку варитесь.

Сквозь толпу времени вижу себя, длинноволосого молодого человека, стоящего у притолоки двери. Чернобородый Володька сидит (всегда босиком) на тахте. На нем простая темная рубашка либо черный видавший виды пиджак. Мы дискутируем. Я нападаю. Он спокойно отвечает. И переделывает меня на свой лад. Меньше года я прожил в Уланском у Кушера. Вселился в конце лета 1968-го, выселился поздней весной 1969-го. Тогда моим всеподавляющим занятием, моей страстью, моей темой были стихи. А чернобородый революционер, влезая в мой мир через окно, смущал меня и испытывал и истязал другим миром. Я оборонялся и не хотел. Он сбавлял тон и, смеясь, рассказывал, как только что вместе с его другом Пашей (Литвиновым) они ушли от «гэбэ» подворотнями.

— Не знают, что там есть сквозной подъезд. Может, до сих пор стоят! — хохотал он.

Кушер сказал мне, что Володька — племянник знаменитого эсера-террориста Гершуни. Я видел, что Володька — достойный представитель своей семьи. Ему было тогда тридцать восемь лет, он уже успел к тому времени отсидеть лет семь. Тюремные годы опростили и огрубили его, я был юноша, а он — сильный, несломанный, жесткий, принципиальный мужик. У него были яркие, что называется, «сверкающие» глаза.

В ту осень все спорили о Чехословакии. Я считал, что «мы», советские, правильно вошли туда только что.

— Эд, тебя гоняют с квартиры на квартиру, как зайца! Ты мне вчера рассказал, как вы сбежали с Анной из квартиры на Открытом шоссе, потому что к соседям пришли гэбэшники и потребовали, чтобы соседи стучали на вас, вынимали из мусорного ведра твою использованную копирку. Ты хочешь жить так всегда, бегать? В чем ты виновен? Ни в чем! Прописки не должно быть, люди должны жить свободно. А свобода наша начинается в Чехословакии… Если мы подавляем чешскую свободу, то наше освобождение не наступит никогда. Нельзя закрывать глаза!

Из-за него я прочел все первые выпуски «Хроники текущих событий», карманы Володькины были всегда набиты «Хроникой». Разделы «В тюрьмах и лагерях», «Аресты, обыски, допросы» окрашивали действительность в мрачные тона. Я противился этому, я даже бывал рад, если он вдруг не появлялся несколько суток. За это время я успокаивался, писал стихи, пил вино и водку с поэтами-СМОГистами. Но если его долго не было, я чувствовал неполность жизни. Когда он появлялся наконец, я сам спрашивал его:

— Новой «Хроники» нет, Володя?

Он, довольный, улыбался и извлекал из бесчисленных карманов комки папиросной бумаги.

— Что, прикипел к информации?

Поздней весной 1969 года я выехал от Кушера. Пора было и честь знать. Бесприютных приятелей у Кушера был не я один. Не знаю, достался ли Володька по наследству новым жильцам Кушера, помню только, что в октябре 1969-го мы узнали, что Гершуни арестовали. Наказание он отбывал в Специальной психиатрической больнице в городе Орле. Тогда у карательной машины КГБ стало модным «лечить» диссидентов в психушках. Володька подвергся насильственному лечению, ему кололи аминазин и галоперидол. Когда он вышел из-за решетки в октябре 1974 года, меня уже не было в России, я в это время уже жил в городе Вене. Знаю, что в следующий раз революционера арестовали в 1982 году. Сидел он в Казахстане где-то, вышел в перестройку в декабре 1987 года, а умер в Москве в 1994 году.