Эдуард Лимонов - Апология чукчей

Когда у вас в кармане чужой паспорт, все вам кажутся подозрительными. Человек в шерстистом зеленом пальто, почему он вышел из брюха вапорино и упорно стоит рядом с вами на палубе? Почему ему не холодно?

В состоянии беспокойства я шел вдоль галерей на площади Сан-Марко, не освободившейся еще окончательно от груза воды с лагуны. Я думал, что Венецию всё чаще заливает, всё выше уровень гнилых вод, что скоро она, возможно, скроется под водой. Но мне милы умирающие и разрушенные города. Я не выношу вылизанных, залакированных столиц. Мне подавай умирающие или разбитые в войне. Мне в них уютно.

Я много видел Венецию с черного хода, подплывал по своим рискованным поручениям в задние дворы особняков, через выбитые стекла и заколоченные изнутри и снаружи рамы видел убожество и разруху внутри домов. Возможно, обитаемы были лишь передние комнаты особняков, а большая их часть, скрытая от взглядов кирпичной кладкой, остается безмолвная, черная и гнилая? Там обитают мокрицы, каракатицы и, возможно, плавающие породы крыс, как небольшие страшные звери бобры. С огромными зубами.

Дымят и шипят венецианские камины. Старики в креслах-качалках накрыты многими пледами. И умирают медленно на фоне вылинявших гобеленов. Подле каждого старика стоит медсестра из Хорватии. Хорватия ведь рукой подать, через Адриатику несколько сот километров. Хорватские медсестры должны быть дешевы. «Mare aggitato», — говорят хорватские медсестры старикам. То есть море беспокойно. Либо: «mare calme». То есть море спокойно. Лица стариков, как старые кожаные куртки, в страннейших морщинах всех направлений. Измятые, как много раз употребленные газеты. Хорватские черноволосые девушки носят темный пушок на верхней губе.

Я хорошо знаю этот тип стариков, потому что ходил к одному старику-принцу. У старика был butler. Он носил то красный, то белый фартук, этот батлер. Он подавал нам еду в огромных старых тарелках под серебряными колпаками. Еды было немного: горстка брокколи, маленькая рыбка, потому что принц был беден. Я сам приносил ему вино. Несколько лет спустя я увидел моего старика-принца в репортаже в новостях. Убили одного политика, и подозревали правых. Был каким-то образом замешан и мой «принц». Последним показали батлера. Он зло тянул дверь на себя, сужая щель. В репортаже злобно намекнули на то, что butler — старый любовник принца… У меня всегда были предосудительные знакомые. Кисти рук принца были в пятнышках старости.

Там же, в Венеции, меня привели к старой графине. Она, сказали мне, дает деньги правым, может, даст и тебе. У дома старухи был такой значительный фасад, но большинство окон были заколочены. Жила она только в трех комнатах. Но у нее тоже был butler.

Я сидел в замечательном кресле, графиня полулежала в постели, покрытая лоскутным одеялом, имеющим вид, сходный с ковриками, которые в России продают бедным. Но вокруг нее были подсвечники, тихо тлел камин, в окне плескался канал, и потому образовался густой трагизм от этого свидания. Я чувствовал себя международным авантюристом, пришедшим к Пиковой Даме выведать ее страшный секрет. Но ведь на самом деле так и было. Несмотря на лоскутное одеяло, старуха была очень богата и давала деньги правым радикалам по всей Европе.

Ночами я не спал в моем отеле, замышляя интриги и всякие козни. Где же их и замышлять, если не в Венеции? Время от времени к шепелявому плеску волн под окнами примешивался резкий звук мотора полицейского катера, и я тревожился. За мной?

В 1992-м я провел в Венеции сутки в сопровождении целой банды военных. Мы приплыли из Далмации, с той стороны Адриатики. Не только нелегалами пробрались мы в город-музей, но и вооруженными. Это было интересное ощущение. Забыть это невозможно. Эти ощущения…

Холоднейший ветер над морем. Ведь там сыро, низко, над морем-то. Конец декабря, лица у всех красные (накануне пили много), заветренные, глаза красные, кисти рук — как лапы у гусей. Кураж в головах, удаль похмелья, презрение к итальянской береговой охране и полиции. Выдаем себя за торговых моряков, одеты похоже, бушлаты, черные шапки. Все дюжие, здоровые, молодые. Я — старше и тоньше всех.

Совершать поступки, которые не позволяет закон, — рафинированное, тончайшее удовольствие. Еще и в этом заключается притягательность преступлений, а не лишь в вульгарной жажде наживы или в пошлом неумении сдержать эмоции. Нарушить закон тянет всех граждан, но только дерзкие нарушают закон. Правды ради сказать также, что легальным путем нас никто никогда бы в Венецию не пустил, сколько бы мы ни клялись в своих благих намерениях. Между тем, намерения действительно были самые легкие, самые глупые даже: заехать в Венецию в ночь на католическую Пасху. К тому же мы декларировали все принадлежность к другой ветви христианства. У нас Пасха позже.