Эдуард Лимонов - Апология чукчей

Наглый молодой опер с кавказскими чертами лица взял в руки железную болванку, которая у нас удерживала дверь в открытом положении, постучал ею по своей ладони и сказал: «Вот я сейчас напишу рапорт, что вы на меня с этой болванкой бросились, и вы уедете туда, откуда недавно прибыли, в лагерь, срок досиживать. Вы же условно-досрочно освобожденный…»

Кротов-Крутов отдал мне паспорт и, взяв болванку из рук опера, положил ее туда, где она первоначально находилась. И они удалились все, оставив меня одного. Впрочем, я недолго оставался один. Появились мой адвокат Беляк и несколько распространителей газеты. Мы оживленно стали обсуждать произошедшее.

Внезапно из глубины бункера послышались легкие звуки шагов. И оттуда, как из сказки братьев Гримм, вышли худой, высокий мальчик и совсем маленькая девочка. Они сказали «Здравствуйте!» и стеснительно остановились, не дойдя до нас несколько шагов.

— Откуда вы, дети? — спросил я.

— Они нас не нашли. Мы за портретом Че Гевары спрятались, — сказал мальчик. — Вообще-то мы из Приморья приехали.

— Это Че Гевара нас спас, — сказала девочка.

— Они всё вокруг нас перерыли, а до нас не добрались. Один было хотел Че Гевару себе взять, а портрет был прибит гвоздями и еще приклеен поверху. Мы стояли ни живы ни мертвы. Мы же несовершеннолетние, нас бы в приемник отправили и держали бы, пока родители за нами не приедут. А кто за нами из Приморья потащится…

— Как вас зовут, дети? — спросил Беляк.

— Андрей.

— Марина.

— Лет вам сколько?

Ему было шестнадцать, а ей, его двоюродной сестре, и вовсе тринадцать. Только что, в бункере, отметила.

Оказалось, они прочли какую-то мою одну книгу и потому рванули в Москву. Нашли бункер и поселились в нем.

— Есть, наверное, хотите, дети? — сказал Беляк. Потом полез в кошелек, достал тысячу рублей и протянул детям: «Идите, еды купите!» Беляк был сердобольный адвокат и часто кормил вечно голодных обитателей бункера.

11 июня 2010 года Андрей Сухорада погиб во время штурма ОМОНом квартиры в городе Уссурийске, в которой укрылись знаменитые приморские партизаны. Андрей был одним из них, одним из двух вожаков. Со времени сцены в бункере прошло лишь шесть лет. Во второй раз Че Гевара его не спас.

Весной случилось так: я возвращался из семьи, от сыночка моего Богдана, с которым гулял. И в районе Комсомольского проспекта «Волгу», в которой я ехал с охранниками, вдруг захлестнуло потоками молодежи. Оказывается, закончился важный футбольный матч в Лужниках, и восемьдесят или семьдесят пять тысяч болельщиков катят, как ледник, по Комсомольскому проспекту. Надо было ждать. Пытаться ехать оказалось бессмысленным, потому некоторое время мы провели в гуще хлеставшего безостановочно мужского потока. Сильные молодые люди, сильные ноги, крепкие торсы обтекали наш автомобиль. Я сидел за темными стеклами и был полон восхищения перед этой мощью. Допускаю, что сами человеческие волны этого потока чувствовали себя, может быть, обыденно. Но мы видели поток со стороны, как может его видеть и чувствовать валун, застрявший по течению реки и вынужденно рассекающий собой поток.

Допускаю, что у меня горели глаза, когда я вскрикнул: «Хочу таких! Мне бы их всех!» Охранники расхохотались, но меня поняли. «Да, Эдуард Вениаминович, — поддержал меня Димка-белорус, — желательно бы таких!» Сам футбольный фанат, он знал цену этой силе.

Фанаты, среди них были и девушки, завихрялись на одном из углов на Комсомольском, где торговали на свой страх и риск спиртным, но основная масса текла убыстренно к метро «Фрунзенская». Среди фанатов была и группа нацболов. Мы крикнули им привет из окна машины. Клокоча и грозно шумя (ногами), поток все не иссякал. Ушли добрые полчаса, пока мы смогли выбраться из людских волн.

Я что хочу этим сказать? А я хочу сказать, что я хочу их всех под мое знамя. Победа будет мгновенной.

В колонии № 13, где я отбывал наказание в заволжских степях под палящим солнцем, мы обязаны были ходить строем. Все тысяча триста заключенных. Бритые бошки, кепки французских легионеров на бошках, аскетически скоромные тела… Мы вышибали из старого асфальта ритм множество раз в день. Три раза в день лагерь поотрядно шагал к столовой и из столовой. По утрам трудоспособные под музыку вышибали из асфальта ритм — отправлялись на работу в промзону. По нескольку раз в день, когда считали нужным, конвойные водили нас еще и в клуб, чтобы истязать лекциями и несвежим искусством из филармонии. Рядом с каждым отрядом шагал цепной пес «завхоз» из агрессивных лагерников, сам зэк, осужденный, как правило, за тяжелое преступление, и свирепо орал: «Шаг! Шаг! Шаг!» И мы в такой же свирепой злобе ударяли ботинками об асфальт.