Адольф Рудницкий: Белая

— Гольдман вернется через полчаса, — подтвердила Флора. — Ты слышал, Бернард, мы уезжаем с театром, — обратилась она к своему соседу.

— Когда?

— На второй день праздника.

— На гастроли?

— С чего ты взял, что на гастроли? Навсегда.

— На веки веков, — засмеялся Бернард.

«Он тоже знает», — подумал Ясь.

— Муж просил, чтобы ты не пила столько, — произнес он; это были первые слова, которые он смог из себя выдавить.

— Какой муж? — она демонстративно повернулась в сторону Яся, словно только что заметила его. — Чей муж?

Она смотрела на его губы, а не в глаза. Упорно смотрела на его губы, потом подняла глаза, затуманенные чувственностью, что всегда поражало его. Она не была чувственна, ее страстность была не страстностью тела, а страстностью мозга, рождавшего идеи, которыми она мучила его. Раньше ему казалось, что такие рассудочные женщины не знают настоящей страсти. Теперь благодаря Флоре он понял, что только такие любят до безумия. Мысль сопротивляется сильнее, чем тело, ее труднее успокоить, разрядить ее напряжение.

— Ну скажи, какой муж?

Ясь молчал.

— О ком он говорит, Бернард?

«Они сговорились, — подумал он. — У нее нет секретов от него. Они были близки или близки сейчас?» Сердце у него сжалось.

— Бернард, — продолжала она, — о чем он говорит?

Они оба смеялись над ним, их забавляло его растущее смятение; а он падал все ниже. Они чокнулись.

— А что же ты, Ян, не выпьешь сегодня, даже сегодня, в сочельник? — Она снова посмотрела на Яся затуманенными глазами.

— Ты губишь себя, тебе нельзя столько пить, — глупо сказал он с мрачным видом. Он знал, что смешон, и помрачнел еще больше.

— А ты губишь людей, Ян, — серьезно ответила она, но тут же рассмеялась: — Ну, выпей же, ты — славянский овощной суп.

— С петрушкой? — спросил Бернард.

— С петрушкой, — тихо подтвердила Флора. — Ты слышал, чудак, что я послезавтра уезжаю?

— Может быть, — ответил Ясь. Он перестал понимать, что в нем сильнее — гнев или боль.

— Хорошо он это сказал, ты слышал, Бернард? Может быть, — она передразнила Яся; она удивительно ловко передразнивала.

— Хорошо, — подтвердил Бернард; он восторгался всем, что говорила Флора, глаза блестели у него за очками.

Флора повернулась к Ясю:

— Мы едем вместе со всем театром, поезд отходит в шесть.

— Ну и что?

Ему хотелось плакать, он с трудом сдерживал слезы.

— Ну и что? — подхватила она. — Так вот, если хочешь, Ясь, приходи в три минуты шестого — и я буду твоя. Ну как?

— Меня это не волнует, — ответил он; он был уже на самом дне. Бернард, рыча от смеха, целовал Флоре руки.

— Бернард, его это не волнует. Тогда, может быть, ты? Хочешь, я приду к тебе на всю ночь?

— Флора, я ведь женат.

— Ах, женат — ну, тогда на полночи!

Бернард держался за живот от смеха; для него это был спектакль. Ясь чувствовал, как у него кровь стынет в жилах.

— Сотрем в порошок Яся, да, Бернард?

— Тебе это будет трудновато, — ответил он, как дурак.

— Э нет, я вижу кое-что другое, — сразу изменив голос, сказал Бернард.

— Ты уже вернулся? — приветствовала Флора мужа, который глядел на Яся так, будто это он задал ему вопрос.

«Он знает», — снова подумал Ясь.

— Как ты себя вела? — Вопрос был обращен к Ясю.

— Безупречно, развлекала нас по-царски, — торопливо ответил Бернард.

— А вы держались молодцом, — повернулся Бернард к Ясю, когда Флора с мужем ушли. — Как она была великолепна, когда сказала, что отдастся вам в три минуты шестого, потому что в шесть уходит поезд. Я думал, что это куколка с ямочками на щеках, с голубенькими глазками, реклама для мыла, а она… девушка с характером. Умная, тонкая. Оказывается, бывают такие. — Как-то иначе, чем до сих пор, он посмотрел на Яся, у которого сердце все еще обливалось кровью и который не чувствовал себя в силах произнести ни одного слова.

Он обрадовался как ребенок, когда после праздников по чисто деловым обстоятельствам должен был поехать в Лодзь. Ясь считал, что им пренебрегли и выбросили за ненадобностью, как ветошь, и чувство собственного достоинства не позволило ему поехать туда без повода, ему был нужен повод по крайней мере для самого себя. Кроме того, он просто боялся, что, почувствовав, до какой степени он от нее зависит, Флора так его проучит, что ему не поздоровится.

Со своими делами он управился быстро. Оказалось, что они даже не требовали его приезда. Кто-то в чем-то усомнился, кто-то с кем-то поделился своими сомнениями, и, так как никому не хотелось разбираться в этой путанице, вызвали его. Через пятнадцать минут все разъяснилось, к общему удовольствию всех заинтересованных лиц, к тому же деньги на поездку давали не они, за все платило государство. Итак, Ясь был свободен и шел по улице, восхищаясь неразрушенным, уцелевшим городом. Каждый раз, уезжая из Варшавы, он словно впервые осознавал, в каком разрушенном городе живут варшавяне. Он не мог отделаться от ощущения, будто целые годы жил в конторе на территории огромной стройки, там же спал и ел, годами не выходя из нее и не подозревая, что живет в конторе, но стоило ему уехать, как он понимал, что эта контора стоит среди развалин. Лодзь вообще-то считают одним из самых некрасивых городов мира, но по сравнению с Варшавой Лодзь со своими целыми домами, целыми улицами, без апокалиптических площадей и огромных пространств, на которых нет ничего, кроме руин, казалась теперь райским уголком. Глядя на дома, насчитывавшие в лучшем случае несколько десятков лет и казавшиеся старыми по сравнению с варшавскими домами, Ян вновь убеждался в том, что все эти годы каждый день он оплачивал издержки войны и, видимо, не перестанет платить их до конца жизни. Варшава по сравнению с Лодзью производила впечатление города, пережившего атомную катастрофу.