Адольф Рудницкий: Мед и соль

— Пожалуй, разведусь, — тихо произносит Марийка; она всегда говорит тихо.

«Вот язык чувств, который вовеки не оскудеет, — думает доктор Гольдберг. — Ведь владеющий им знает, что на каждом шагу бьют живительные ключи. Можно ли на нее сердиться? Можно ли сердиться и осуждать ее за то, что год назад она говорила то же самое! Что бросит мужа ради Вацека Полляка? Что никогда еще никого так не любила, как Вацека Полляка!»

— Вацека ты меньше любила? — спрашивает вдруг доктор Гольдберг. Эти слова вырываются у него потому, что он весь переполнен ею. Он и рядом, и сливается с Марийкой, и растворяется в ней.

— Еще бы! — возмущается молодая женщина. — Еще бы, — повторяет немного погодя. — Вацек — совсем другое дело. Вацек был хулиганом! Он был ужасный, ужасный! — Она слегка отклоняется, чтобы лучше видеть доктора Гольдберга. — Вы знаете, что он устроил пару недель назад? Настоящую битву под предводительством Ильи-пророка! Так ее назвали, — смеется она. Сейчас они стоят на месте, в полумраке, липком от джазовых мелодий и винных паров. — Знаете, маленький Гольдберг всегда боялся, что Вацек его убьет, и убегал от него, но тот водворял его назад! Не знаю, сколько раз он убегал. В последний раз, когда Вацек тащил его на закорках, их задержала милиция, — она улыбалась, как будто мысленно снова видела эту сцену; она была не лишена юмора. — Вацеку сказали: «Hу-ка положите это-гo гражданина туда, где взяли». — «Как можно класть живого человека в грязь? Где это видано, Козел? Он ведь еще не испустил дух. Смотри, Козел, он открыл глаз. Глаз, как у цыпленка, а все-таки глаз!» — «Не учи представителя власти, а положи гражданина, как велено, и проваливай». — «Хорошенькое дело, моего друга, городского человека, ученого человека, магистра права, ты велишь заживо положить в грязь? Древняк, объясни ему!..» — Милиционеры удалились… А Вацек пошел дальше через рынок, со своей дорогой ношей. Потом увидел меня с Лешеком и навел на нас трубу, словно прицеливался; начал нам наигрывать. Сбежались люди со всех четырех сторон, и мы наконец отвели друг от друга взгляды. Вацек сваливает с плеч малютку, ему уже не жалко бросать живого гражданина в грязь — и с кулаками на Лешека… Началась свалка.

Говорят, о нас довольно много писали за границей, — вы не читали? У Панека были неприятности, собирались уволить Древняка, который не стал вмешиваться, Вацека снова хотели посадить в тюрьму. Но кто-то рассудил: если вынуждены драться — пусть дерутся… Неужели вы ничего не слышали?

— Боже мой, — вздыхает доктор Гольдберг, — здесь творились такие веселые дела, а я скучал за границей…

Музыка умолкла, вспыхнул свет, вернулись к столику. Марийка сидит не более минуты, потом мотоциклист уводит ее и Гольдберги снова остаются вдвоем.

— Настоящий шабаш, — говорит малютка Гольдберг. — Взгляни, как они липнут друг к другу… А там, в дверях, не угодно ли, сам Илья-пророк.

На том месте, где прежде стоял Лешек-мотоциклист, новый избранник Марийки, стоит теперь Вацек Полляк, ее бывший возлюбленный. Позади него, скрестив на груди руки, — Хеня.

— Кого ты так называешь? — спрашивает доктор Гольдберг. После ухода Марийки он словно впал в дремоту, а теперь очнулся в гневе. Малютка Гольдберг бледнеет.

Они давно знакомы, десятки раз порывали отношения и десятки раз прощали друг друга. Два дня по приезде доктор Гольдберг был дружелюбен, даже мил. И вот снова показывает клыки.

— Кого ты так называешь? — спрашивает доктор Гольдберг, глядя на дверь, — этого, извини меня, подонка?

Малютка Гольдберг отводит глаза; не отвечает; желчь клокочет в нем. «Это ужасно, что я так боюсь его! — думает он. — И что я такого сказал? Что я, Моисей на горе Синайской, чтобы взвешивать каждое свое слово? И что вообще значит слово? Он требует от меня абсолютной точности в каждой фразе. А откуда я ему возьму эту точность, если я вообще не педант, у меня не педантичный ум, и я не желаю его иметь! Я не испытываю ни малейшего преклонения перед этими педантичными умами. Впрочем, по-своему я педантичен. Этому доктору кажется, что некоторые понятия закреплены раз и навсегда. А между тем все эти лучезарные ипостаси разгуливают среди нас и являются нами самими. Он в сущности ужасен, ужасен! Мне следовало бы плюнуть «а него, но как, как?..»

— Якуб, ну объясни, пожалуйста, что это значит? Какой это Илья-пророк? Как тебе не совестно?

Малютка Гольдберг не отвечает.

«Он меня убьет, — думает он. — Он спас меня, чтобы убить. Так же, как Вацек Полляк! Все спасают тебя с одним условием: чтобы потом укокошить».