Анджей Стасюк - Дукля

Третьего дня на рассвете ветер прекратился и выглянуло солнце. Я не видел, как они улетали. Остался один. Он был похож на перевернутую игрушку.

Моя мать называла таких «стеклянышами», — сказал Весек и сдул насекомое с ладони.

Летом они попадались нам время от времени. Их отличала редкая для перепончатокрылых красота. Прозрачные крылья имели нежный, но вместе с тем очень живой оттенок зелени. Глаза вовсе не были золотыми, а напоминали, скорее, крупинки меди или зрачки ящерицы. При ярком солнце соединение двух этих цветов производило впечатление необыкновенной чистоты: металл, драгоценный камень и свет. Сияние пронизывало их насквозь, они даже не отбрасывали тени.

Проползая по столу, они гибкими усиками изучали дорогу. Больше всего нравились им рассыпанные кристаллики сахара. Может быть, их привлекала структура, близкая к их собственной.

Осенью они стали подтягиваться к дому. Тогда оказалось, что кроме принадлежности к миру минералов есть в них нечто родственное с растениями. По мере того как убывало солнце, зелень их крыльев начинала блекнуть. В ноябре они уже напоминали, скорее, тончайший рисунок.

Вечерами, когда мы зажигали свечи, эти едва видимые эскизы выпархивали из углов и щелей в деревянных стенах и неслись к огню, чтобы, вспыхнув на прощанье, утратить даже контур.

С началом сентября все переменилось. Совершенно так, как если бы у неба было нутро. Однажды утром синева прорвалась и выпустила ветер, смешанный с ледяным дождем.

Погода была — в самый раз для водки. Дом дрожал от порывов ветра, а стропила скрипели, будто корпус какого-то парусника. Нас раскачивало, и требовались большие усилия, чтобы не уронить ни капли из маленькой, наполненной до краев стопки. Мы пили за холод и за ветер.

Серые нити дождя тянулись с севера и терялись где-то на юге, будто вовсе не касаясь земли. В этом буром вихре исчезли формы и очертания. Лес и реку можно было распознать по нарастающему шуму. Но могло быть и так, что их сорвало с места, и теперь они носились по свету, сплетенные в клубок.

— Будто с цепи спустили, — сказал Весек. Наверное, он подумал о ветре.

На второй день появились ласточки. Они были всегда, поэтому мы не обратили на них внимания. Только вот количество… В два, в три, в десять раз больше обычного. Они тяжело летали над самой землей, будто хотели спастись от ветра, вырваться из него, спрятаться. Некоторые укрывались под навесом крыши, вцепившись лапками в стену. Это было единственное сухое место.

На следующий день утром мы находили их мертвые тела. Они весили всего-то ничего. Мы поняли тогда, сколько сил должен иметь такой вот комочек перьев, чтобы противостоять буре.

Дождь не переставал ни на секунду.

После обеда мы приоткрыли окно. Пять ласточек влетели внутрь. Они уселись на печке под потолком. Мы могли брать их в ладони. Они не пытались улететь. Сердца их отстукивали частую барабанную дробь.

Утро наступило солнечное. Мы выпустили птиц. Собрали мертвые тела, рассеянные вокруг дома. Когда огонь хорошо разгорелся, осторожно засовывали их в печь.

Мы были измотаны. И звери, и люди. Вот уже два месяца стоял зной. Июль и август сплавились в тягучий двойной месяц, а мы бродили в этом бесконечно долгом и разогретом времени, точно мухи в банке с медом. Солнце исчезало за горизонтом, но его жар оставался до зари. Гасила его лишь роса, выпадавшая за час до восхода.

Мы пробовали пить пиво, но оно приносило краткое болезненное оживление, чтобы затем сразу же ввергнуть нас в сонливость.

— Хренов метаболизм, — говорил Весек и мотал головой при виде очередной бутылки.

Мы возвращались домой вдоль реки, которая с каждым днем все больше напоминала мощенную белыми камнями дорогу. В зарослях не было слышно птиц. Полинявшие овсянки взбивали облачка пыли на тропинке. Деревья вдалеке, утесы и большой каменный крест на холме обретали сверхнатуральную отчетливость. Благодаря прозрачности воздуха мир увеличивался в размерах, но зрение наше, заточенное об острые края предметов, казалось, полностью над ним господствовало. И еще насекомые. Несмотря на безветренную погоду, воздух непрерывно дрожал. Зеленые и голубые стрекозы, осы, шершни и шмели были причиной того, что неподвижный пейзаж пронизывала неуловимая, терзающая вибрация.

В посерелой траве мы находили вялых лягушек. Их золотые зрачки мутнели, а кожа становилась матовой. Вскоре мы стали натыкаться на их трупики. Вспученные и сухие, они издавали такой звук, словно это были коробочки из тонкого и твердого картона.