Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана

— Возможно и такое, — согласилась Дуняша. — Но вот для вас получено предписание. Думаю, оно отвлечёт вас от грусти.

И Дуняша вручила Куропёлкину пакет, а с ним и сплетённую из ивовой лозы корзину со стопками книг и журналов.

— Я вижу, Дуняша, вы всё же чем-то озабочены…

— Не берите в голову, Евгений Макарович. Мои заботы мелкие… — вздохнула Дуняша. — Кстати, вы не голодны? На завтраке-то вы не были…

— Нет аппетита, — заявил Куропёлкин.

— А утолить жажду? Пиво не возникло в желаниях?

«Ну, уж нет! — чуть ли не испугался Куропёлкин. — Уже пожелал пива. Хватит!»

— Ну вот, если шоколад… — надумал наконец Куропёлкин.

— Плитку?

— Нет, шоколада горячего, жидкого… Напитка. Чашку.

Явное подозрение отразилось в глазах горничной. Но в чём можно было подозревать Куропёлкина?

— Нет, — сказала Дуняша. — Шоколадных напитков у нас не держат.

— И всё-таки, Дуняша, вы чем-то озабочены…

— Не один вы, Евгений Макарович, пожелали чашку шоколада. Были и другие любители…

— Давно?

— Увы, давно. — И Дуняша, чуть ли не со слезами на глазах, покинула (будто выбежала) жилище Куропёлкина.

Куропёлкин разорвал пакет, достал из него листок с предписанием.

Прочитал.

«Евгений Макарович, будьте добры, потрудитесь прочитать книжки. Просьба: к вечеру подготовьте соображения. На тему: „Поэзия молодых нулевого десятилетия ХХI века“».

Ну, спасибо, восхитился поручением Куропёлкин. Ну, спасибо! Не произвели ли при этом его в профессоры гуманитарного университета? Или хотя бы в доценты?

Стихи он давно не читал, и даже текст Государственного гимна помнил туманно. В книги же поэтов, рекомендованных ему застенчивыми библиотекаршами, чаще всего любительницами Э. Асадова, заглядывал в пору полового созревания и полового же ученичества, тогда и сам сочинял какие-то идиотские стишки с объяснениями в любви Елизавете Сёмгиной, недоступной волокушской красавице, пятнадцати лет, троечнице.

Потом болезнь отшелушилась и прошла.

Доступная Куропёлкину поэзия размещалась нынче начинкой в фанерных шлягерах и не задерживалась в его сознании.

И вот теперь его призывали в ценители сочинений нулевого десятилетия.

Действительно, осознал Куропёлкин, сегодня будет не до грусти и тем более тоски.

В корзине, способной принять десятка четыре спелых голубых груздей (это вам не шампиньоны!), были уложены несколько тоненьких сборников стихов, пара альманахов, эти — пошире и посолиднее, а под ними обнаружились два серьезных тома «Библиотеки античной литературы» — сочинения Горация и «Золотой осёл» Апулея.

Эти-то авторы в поручении вовсе не упоминались, а на страницах «Золотого осла» Куропёлкин не увидел ни строчек лесенкой, ни рифм, то есть в том, как эти две книги примазались к обязательным, следовало ещё разобраться.

Пообедав наскоро, Куропёлкин сообщил камеристкам, что сможет побыть у них не более получаса, срочное поручение, и залёг у себя в квартирке, обложившись изданиями нулевого десятилетия.

Сразу понял, что нынешнее поручение мог заказать человек (или кто он там?) мстительный и его, Куропёлкина, ненавидящий. Про стихи Трескучий наверняка слышал, может, и про кота учёного или про работника Балду, но уж ловушку с ехидствами для Куропёлкина должен был бы придумать какой-нибудь более просвещённый, нежели сам дворецкий, подсказчик.

Пытаясь быть добросовестным, Куропёлкин потратил часа два на чтение книжек. Но заскучал, стал зевать, мысленно извинялся перед творцами, мол, это он такой тупой и бесчувственный, а очень может быть, что их стихи хороши и нужны людям.

Но ведь Нине Аркадьевне требовались не зевоты и извинения. Требовались соображения.

Первым делом Куропёлкин сообразил, что почти в каждой из книжек есть авторские предговорения. Типа — «Коротко о себе». «А прежде я скажу…», «По секрету всему свету», «Утренняя автобиография» и т. д. Вот из этих предговорений или увещеваний читателя, решил Куропёлкин, и можно было что-либо выудить для основательных соображений.

Охотнее всего допускали откровения лирические дамы. Кстати, почти все они просили называть себя поэтами, а не поэтессами. Поэту Ирине Акульшиной в слове «поэтесса» виделось пренебрежение к таланту и к свойствам её личности. «И вообще, — писала Акульшина, — поэтесс куда больше среди мужчин, якобы стихотворцев, нежели среди женщин». Бесспорно к разряду поэтесс, по мнению Акульшиной, относился нервический кудряш Есенин. При этом дама, то есть барышня нулевого десятилетия будто бы смутилась и принялась уверять, что её натуре чужды высокомерие и наглость и что её лирические состояния точнее было бы называть напряжённой неловкостью.