Тинатин Мжаванадзе: Лето, бабушка и я

— Что такое? Почему ты так сказала? — Пораженная, я смотрела во все глаза то на маму, то на Манджу.

— Да ничего, — стоя перед зеркалом, мама повязывала косынку заново. — Манджу, запишешь мне рецепт этой тыквы — очень вкусно!

— Ты мне скажешь, наконец, правду? — решительно подступила я к ней. — Что-то с бабушкой?!

— Я не хотела сейчас тебя расстраивать… у нее паралич. Она не может говорить, — глядя мне в глаза, призналась мама. Мне показалось, она была честна до предела.

— Паралич? Но она же выздоровеет? Мам!!!

— Все будет хорошо, — слабо улыбнулась мама и стала собирать посуду, хотя мы еще не доели.

На вокзале надо было сидеть пару часов до поезда. Скоро придет Танька — мы ехали в Батуми вместе, и я предвкушала встречу.

Мама своими запавшими глазами раздражала, и я зудела, что надо обязательно пойти к врачу, потому что — она на себя не похожа, и что это такое, как так можно себя не щадить, куда она поехала за мной.

— Надо Таньке сказать, в каком мы зале, позвоню из автомата, — спохватилась я.

Танька почему-то потребовала поговорить с моей мамой.

— Что у вас за дела такие секретные? — недоумевала я, передавая маме трубку.

— Да, Таня, — угасшим голосом ответила мама. — Нет. Нет еще… Да, знаю. Да, конечно.

— И всё? — недоверчиво прищурилась я. — Вы про что говорили?

Мама шарила глазами по залу, полному ожидающих пассажиров: пузатый мужик спал, поджав ноги, мамаша с плохо прокрашенными волосами кормила ребенка, а тот зевал и потягивался, дядя помятого профессорского вида читал журнал и жевал яблоко, женщины в черном горячо разговаривали по-мегрельски, размахивая руками. Пахло резиной и пережаренными чебуреками, мы устроились поближе к двери, чтобы иногда выходить подышать свежим воздухом.

От нечего делать я вертела кубик Рубика:

— Мам, смотри — я одну сторону собираю моментально, сейчас буду учиться вторую собирать.

— Бабушка умерла, — сказала мама.

Я увидела, что в зал вошла Танька, и тут же встретилась с ней глазами.

— Что?! Вы про это говорили? — сказал кто-то, сидящий внутри меня.

— Знаешь уже, — спокойно отметила Танька и бросила сумку под ноги.

Потолок сделан из пластиковых белых полос, кое-где пожженных спичками — знаете, всегда хотела научиться это делать: зажигаешь спичку, бросаешь ее вверх, она летит, приклеивается к потолку и там догорает, делая черные разлапистые звезды. Так и не научилась.

А еще я не умею свистеть двумя пальцами — просто губы в трубочку умею, даже неплохо, бабушка всегда кричала — не свисти в доме, денег не будет!

Слезы льются, но хуже то, что я не могу опустить голову вниз и посмотреть на этих людей, я не знаю их, я не знаю, что это за место, почему я здесь и что я должна делать.

Слезы льются, и горло туго стянуто, звуки собрались возле него в толпу и стучатся изнутри.

Поезд ровно качается, мама с Танькой говорят о чем-то полушепотом, не трогают меня. Я не сплю, но делаю вид, что сплю. Колеса стучат сквозь влажную подушку прямо в ухо.

На сорок дней я несла бабушкину фотографию в рамке — хорошая фотография, бабушка на ней слегка наклонила голову и улыбается.

Всё на месте, всё как было — так странно.

Хорошее деревенское застолье, родственники обнимают меня, вспоминают, как Фати-бицола ездила все время со мной — лучшие друзья были! Эх, родная, Бог забрал, легко ушла, только три дня промучилась, благородная была женщина!

Всегда у Бога просила легкой смерти, только бы не лежачей больной, вспомнилось мне.

Позвякивают стаканы, пахнет вином в морозном воздухе, солнце косо положило локти на дешевую скатерть. Я смотрю на свою семью — и не узнаю их. Они все были вместе — а я там. И не знала. Ничего не знала. Они похоронили бабушку, а я — нет.

— Мы испугались тебе сообщать, — объясняет мама. — У тебя же сессия, перелеты, подумали — ты там одна, растеряешься, вдруг что-то и с тобой случится. Пожалели.

Я отворачиваюсь. Никогда. Никогда. Никогда.

Я не прощу вам этого никогда.

Теперь уже никогда она не увидит моих детей, она их не посадит на колени, не засияют ее глаза счастьем от того, что ее род продолжается и во мне. Теперь — никогда у нее не будет своего домика, желанного, как райская обитель, простого домика хотя бы на две комнатки, где только она была бы хозяйкой со своими заботами и воспоминаниями.

Теперь уже никогда я не попрошу у нее прощения за то, что, когда она расказывала свою историю в пятьсотвосемнадцатый раз, я засмеялась, толстокожее чучело, и она посмотрела глазами спугнутого ребенка — прости, я столько раз повторяю одно и то же, тебе надоело уже, наверное.