Томас Бернхард: Племянник Витгенштейна

— но, конечно, уже не была той Эдит, какой я ее помнил. Став еще более застенчивой, чем до инсульта, она теперь выходила на улицу лишь для того, чтобы сделать в ближайших окрестностях необходимые покупки, да еще — поскольку готовка требовала от нее слишком больших усилий — пообедать в отеле “Грабен”, расположенном на Доротеергассе, где всегда можно было поесть дешево, а в те времена, в отличие от нынешних, еще и очень вкусно. После того как оба владельца отеля “Грабен", которым принадлежали также “Регина” и “Ройал”, ушли из жизни — а оба они умерли от так называемой болезни Паркинсона, — обедать во всех этих трех отелях, то есть в их ресторанах, стало невозможно, и я уже давно туда не хожу, о чем очень жалею, потому что именно в “Грабене” чувствовал себя уютнее всего. Эдит тоже в свой черед умерла, и мой друг Пауль оказался, если можно так выразиться, брошенным на произвол судьбы. Состояние его стремительно ухудшалось. Иногда, судя по внешнему виду, еще можно было подумать, будто он остался прежним, но все равно смерть уже наложила отпечаток на его черты, как принято говорить, и он сам это знал — знал, что ничто уже не связывает его с нашим миром. Правда, несколько раз он пытался поправить свое здоровье в Зальцкаммергуте, но дело в том, что ему самому это уже не было нужно. Если при жизни Эдит он часто оставлял ее одну в квартире над “Бройнерхофом”, то теперь, после смерти жены, вдруг осознал, что вообще более не способен существовать без нее. У него был потерянный вид, и помочь ему уже не представлялось возможным. Когда собиралась наша дружеская компания, мы часто брали его с собой в какой-нибудь ресторанчик, чтобы, как говорят в таких случаях, подбодрить, — однако все наши усилия пропадали впустую. Он после смерти жены тоже пару раз приглашал меня и моих приятелей в “Захер”, заказывал, как и прежде, шампанское, но в ил г/гооз результате лишь усугублял свою депрессию. В Траункирхен, куда он в последние годы часто ездил со своей Эдит, если только не находился в “Штайнхофе” или лечебнице Вагнера-Яурегга (Вагнер-Яурегг, именем которого назвали эту психиатрическую лечебницу, тоже, кстати, был его родственником), он теперь ездил один, но такие поездки явно оказывали на него разрушительное воздействие. В отчаянии (что было заметно даже издали) он безостановочно бродил по округе, не находя для себя никакой зацепки или опоры. В собственном жилище Пауля на вершине холма между Альтмюнстером и Траункирхеном — в доме, который наполовину принадлежал одному из его братьев, проводившему большую часть года в Швейцарии, — было всегда, то есть в любое время года, так холодно, что, уже переступая порог, человек чувствовал: скоро он совсем окоченеет. К этому следует прибавить, что на высоких отсыревших стенах гостиной висели четыре большие, уже пораженные грибком картины работы живописцев круга Климта, [28] Густав Климт (1862–1918) — австрийский живописец, декоратор интерьеров, мастер книжной иллюстрации. а рядом — картина самого Климта, которому военные промышленники Витгенштейны охотно заказывали свои портреты, как, впрочем, и другим знаменитым художникам того времени, потому что в среде так называемых нуворишей на рубеже веков стало очень модно заказывать, прикрываясь меценатством, собственные портреты. По сути, Витгенштейны, как и все им подобные, вообще ни черта не смыслили в искусстве, но им хотелось быть меценатами. В одном углу комнаты стоял концертный “Бозендорфер”, на котором, надо думать, играли все прославленные пианисты. Холод объяснялся в основном тем, что в этой большой комнате на первом этаже стояла гигантская кафельная печь, но — поскольку несколько десятилетий назад она вышла из строя и десятилетиями не топилась — функционировала уже не как печка, а как ледник. Всякий раз, когда я видел Пауля и Эдит сидящими у этой печки, они неизменно кутались в меховые куртки. В пресловутом Зальцкаммергуте приходится топить вплоть до начала июня и потом снова — с середины августа. Это холодный и неприветливый край, который люди лишь в силу своей извращенности любовно называют привилегированным местом летнего отдыха. На самом же деле Зальцкаммергут всегда холоден, неприветлив, а для чувствительных натур это вообще гиблое место. В Зальцкаммергуте все жители без исключения болеют ревматизмом и к старости все как один делаются калеками. Только очень сильные люди способны продержаться здесь долго. Зальцкаммергут и вправду великолепен, если пробыть в нем пару дней, но он губителен для каждого, кто остается на более длительный срок. Пауль любил Зальцкаммергут как землю своего детства, но эта земля все больше угнетала его. Он приезжал сюда из Вены в надежде поправить здоровье, однако в Зальцкаммергуте его состояние только ухудшалось. Зальцкаммергут с каждым разом все более беспощадно давил на его душу и тело. Прогулки, которые мы с Паулем в то время совершали в окрестностях Альтмюнстера, помочь не могли; правда, у нас с Паулем тогда еще завязывались, и очень часто, идеальные беседы, но после смерти Эдит все в нем вдруг обрело налет безысходности, стало, во всяком случае, иным, чем прежде, как бы надломленным. Когда он смеялся, смех его производил тягостное впечатление. Даже если оставить в стороне смерть жены — его любимой женщины, — Пауль и сам теперь вступил в тот возраст, когда все вдруг начинает даваться вдвое тяжелее, чем раньше. В комнате, где мы с ним сидели, воздух был настолько влажным и затхлым, что мне казалось, я вот-вот задохнусь, хотя за окнами сиял летний день. В тот раз я понял, почему они с женой почти никогда не останавливались в этом доме надолго, а, как правило, жили внизу, у подножия холма, в маленьком пансионе на Хауптштрассе. Там им, между прочим, не приходилось все по хозяйству делать самим, а после шестидесяти ни один человек не рвется все делать сам — Эдит же, когда она умерла, было почти восемьдесят. Мне сейчас вспомнилось, что Пауль, как это ни абсурдно звучит, под конец еще покатался со мной и моим братом на яхте по Траунзе. Пауль, хотя и был уже смертельно болен, очень воодушевился: он снова почувствовал себя в родной стихии; я же от души проклинал эту прогулку под парусом по разбушевавшемуся озеру. Мой брат и после подбивал Пауля на вылазки такого рода, но до этого дело не дошло. Пауль, в сущности, тогда уже слишком ослаб для подобных авантюр. Да и та первая прогулка со мной и моим братом радовала Пауля, только пока мы были на озере; едва мы сошли на берег, его настроение испортилось: он понимал, что прокатился на яхте в последний раз. В то время он вновь и вновь, при каждом удобном случае, повторял: “Это в последний раз…”; такие сентенции вошли у него в привычку. Когда ко мне приезжали друзья, он совершал вместе с нами пешие прогулки — против воли, но совершал. Я тоже не любитель пеших прогулок, тоже всю жизнь совершал такие прогулки только против воли, всегда ходил гулять против воли, но с друзьями я все-таки гуляю и веду себя так, что мои друзья уверены, будто я — страстный любитель прогулок, ибо я обставляю свои прогулки настолько театрально, что они только диву даются. Я совсем не любитель прогулок, и никакой не друг природы , и не знаток природы. Но когда приезжают друзья, я всегда веду себя так, чтобы они поверили, будто я — любитель прогулок, и друг природы , и знаток природы. Я вообще не знаю природу и ненавижу ее, потому что она меня убивает. Я живу на природе только потому, что врачи мне однозначно сказали: если я не хочу в самом скором времени умереть, то должен жить на природе, — только по этой единственной причине. По правде говоря, я люблю все что угодно, но не природу, потому что природа тревожит меня, я познал ее вероломство и ее безжалостность на собственной шкуре и на собственной душе, и поскольку я всегда вижу ее красоты одновременно с ее вероломством и с ее безжалостностью, я боюсь ее и стараюсь — как могу — избегать. Я — городской человек, я лишь вынужденно мирюсь с существованием природы, вот в чем правда. Я лишь вопреки собственной воле живу в сельской местности, которая по большому счету всегда мне враждебна. И, естественно, Пауль — так же, как и я, — был насквозь городским, человеком, которого — так же, как и меня, — природа всегда очень быстро доводила до полного изнеможения. Однажды мне позарез нужно было достать “Новую Цюрихскую газету”, я хотел прочитать статью о Моцартовой “Заиде”, [29] “Заида” — незавершенный зингшпнль Моцарта (1780), впервые поставленный в 1866 г.Читать дальше