Шарль Левински: Геррон

— Поэтому ты и принимаешь каждый день таблетки для уменьшения.

— Вот именно, — говорил дедушка и рассказывал дальше. — Однажды волшебник сделал великану подарок.

— Как так? — спросил я. — Он же его не любил.

— Но это был хитрый подарок, — сказал дедушка. — Он только выглядел подарком. Это был орден, украшенный золотом, серебром и бриллиантами. И на ордене было написано «Я великан». «Теперь ты должен носить его всегда, — сказал волшебник. — Чтобы люди тебя узнавали». Великан обрадовался подарку и тут же прикрепил орден к своему пиджаку. Он и в самом деле был с виду очень хорош. Но… — Он сделал паузу. Если бы мы не лежали в постели, он бы затянулся сигарой. — Но, — рассказывал он дальше, — орден был заколдован. Три дня он варился в волшебном бульоне и был трижды посолен волшебной солью. Кто его носил — в этом-то и заключалась каверза, которую замыслил волшебник, — тот каждый день становился чуточку меньше. Именно это и произошло с великаном.

— А что же он не снял с себя этот орден?

— Это была часть волшебства, — сказал дедушка. — Великан не замечал, что становится все меньше. И продолжал считать себя самым большим великаном в мире. И тогда, когда он уже не мог смотреть на крыши домов сверху вниз. И когда уже не мог заглянуть даже в окна второго этажа, а потом и в окна первого. В какой-то момент уже цветы стали возвышаться над ним, а потом и трава. Маленький камешек был точно гора. Когда от него осталась лишь маленькая-маленькая точечка, волшебник наступил на него и размазал его по земле. И вытер подошву о траву. Теперь великана больше не было. Только орден остался лежать. Но надпись на нем изменилась, и это тоже входило в состав волшебства. Теперь на ордене было написано «Когда-то я был великаном».

— Это плохая история, — сказал я.

Уже не помню, что мне ответил дедушка. Но знаю, что он мог бы ответить.

— Да, история нехорошая, — мог бы он сказать. — Но она про тебя.

С сегодняшнего дня всюду висят плакаты. Объявления Мурмельштейна. Дисциплина, пишет он, теперь самое главное. Именно в трудные времена. Спокойствие и порядок. Мы все должны чем-то пожертвовать ради общества. Так он пишет.

Его предшественник Эпштейн — едва успел исчезнуть, как уже забыт, — точно так же формулировал свои призывы, не иначе. Но он никогда не отдавал распоряжений печатать их на плакатах и расклеивать по стенам. То, что Мурмельштейн считает это необходимым, не сулит ничего хорошего. Не в Терезине, где любое изменение всегда означает только ухудшение. Перемену к еще худшему.

Поговаривают, что снова готовят отправку нескольких транспортов. Под шумок. Пять тысяч человек должны быть депортированы, говорят одни. Нет, возражают другие, десять тысяч. Самое меньшее. Стараются превзойти друг друга страшной цифрой. Больший ужас побивает меньший. Всякий взлет фантазии ужаса принимают на веру. В первом классе школы мы играли в игру, где побеждал тот, кто сможет придумать самое большое число. Мы побивали друг друга миллионами, миллиардами и триллионами. Не имея никакого представления, что означают эти слова. Недели две на каждой перемене мы в это играли. Пока однажды кто-то не принес в школу полоску бумаги, которую он склеил дома с помощью родителей и исписал бесконечным рядом цифр. Сам господин Ольце, наш учитель, не смог прочитать это число. Тогда игра закончилась. Со слухами о запланированной депортации происходит нечто подобное. «Пятнадцать тысяч», — сказал кто-то сегодня. Еврейское агентство сказок работает сверхурочно.

И еще кое-что дает повод для бесконечных предположений: все представления в гетто отменены. Ни концертов, ни театра. «Карусель» больше не крутится. Всезнающие люди объясняют это так: после девяти транспортов уже не останется ни одного ансамбля целиком. Даже если подключить второй состав. Но быть того не может, чтобы это было правдой. Может, запрет никак не связан с Терезином. В Рейхе тоже закрыли театры. Эту новость Ольга принесла от датчан. Было сказано: все актеры уходят на фронт. Что, скорее всего, означает: они сфотографируются в форме. Сшитой по заказу. Знаю я своих коллег.

Мы в последнем акте. В этом нет сомнений. Остальное — молчание.

Фильмы в Рейхе будут снимать и впредь, это я знаю из того же источника. Это дает мне надежду. Когда Терезин опустеет, тогда-то и понадобится мой фильм. Чтобы доказать миру, что мы все еще здесь.

Эсэсовцы, это тоже бросается в глаза, теперь ходят по гетто всегда по двое. Новое предписание. Не ожидают ли они сопротивления? Восстания? От кого? Мы истощены от голода и обессилены. И даже если… Чтобы нас подчинить, не понадобится ни оружия, ни отравляющего газа. Достаточно будет запаха свежего хлеба. Мы последует за ним, как гамельские крысы.