Рафаил Гругман - Боря, выйди с моря

Мысль эта настолько преследовала Осю, что он с ней просыпался и засыпал, мучаясь ежедневно головными болями, пока в ночь весеннего равноденствия не вскочил с постели и не захохотал бешено от гениальной простоты, пришедшей и его голову идеи: он начинает строить. Там видно будет.

В глубине кооператива, расположенного на одиннадцатой станции Большого Фонтана, на соседнем с его дачей участке, заблаговременно купленном на имя тестя, и огороженном ДВОЙНЫМ забором сарае начались секретные строительные работы.

Даже строительство ставки Гитлера под Винницей и Сталина под Куйбышевом не выполнялось с такой степенью секретности — ни тесть, ни теша, живущие в трех шагах в отдельном домике, не смели подползать иол строго охраняемый забор.

Соседи, недоумевая, переглядывались и задавали жене его хитроумные вопросы: "Не роет ли Наумов тоннель в Турцию? Или нефтяную скважину?

Муся в испуге шарахалась, пытаясь сама разгадать тайные помыслы мужа. И только один, очень известный, с мировым именем архитектор знал: Ося строится.

Женька плакал. Он пил вино, плакал и пел, нескончаемо долго плакал и пел совершенно незнакомые песни, и Изя слушал его и тоже плакал, надрываясь от невыносимо жуткой тоски.

— Старик, что же делать? Что делать? — тупо глядя в стакан, бормотал Изя, а Женька хрипел каким-то чужим голосом страшные слова:

Три часа назад Женька позвонил Изе па работу и глухо сказал:

— Старик, приезжай. Все кончено. Я в отказе.

— В каком отказе? — ничего не понимая, переспросил Изя.

— Мать твою! Ты что, ничего не понял? — затравленно, диким голосом заревел Левит, и Изя испугался, впервые услышав в его голосе хрипы. — Мне отказано в выезде. Я — изгой. Рефьюзник, — произнес он повое для Изи слово. — Приезжай, — повторил он.

И Изя, наконец-то все поняв, быстро произнес:

— Да, конечно, сразу после работы.

Женька был уже пьян, но все равно выпил с Изей, не расставаясь с гитарой, которая обычно спокойно висела над его кроватью, и, коротко обрисовав ситуации», тоскливо запел:

Он пел о каком-то щелкунчике, простофиле, ввязавшемся в чужое похмелье, и о двух рядом сидевших королевах, которые бездарно курили и корили себя за небрежный кивок на вокзале и второпях не сказанное слово.

— Я плевать на них хотел! Мною командовать они не будут! Я сво-бо-ден! Да, да! Сво-бо-ден! — попил Женька, размахивая указательным пальцем и чуть ли не тыча им Изе в лицо. — Нас гнали из страны в страну, как убойное стадо, били Хмельницкий, Пилсудский и еще две сотни пидорасов, но мы хрена! Мы никогда не были и не будем рабами!

Он плакал, пил, и Изя тоже вместе с ним плакал и пил, и с каждым новым стаканом обиду вытесняла дикая злость: как, по какому праву ОНИ смеют решать, что и как кому делать, где жить и кем работать?!

Наташа приехала к Женьке очень поздно, встревоженная, что его до сих пор пет на Гайдара, и, зная уже об отказе, спокойно произнесла, убирая стаканы п пустую бутыль:

— Успокойтесь, мальчики, еще не вечер! Пока петух не прокукарекал три раза, рано еще петь амеи. Не мы первые, не мы и последние. Будем пробиваться. Вплоть до ЦК!

Женька немного успокоился, повесил гитару п грустно сказал:

— У нас могут отобрать все. Все. кроме внутренней независимости. Мы еще посмотрим, кто упертее и непреклоннее, — и, закурив сигарету, зло добавил: — Пусть сперва отсосут у пожилого ежика. В Булонском лесу.

— А эти песни ты как, сам сочинил? — спросил Изя, восхищенно глядя на Левита, за которым ранее не наблюдал подобных талантов. — Когда успел?

— Нет, — улыбнулся Женька дремучести Парикмахера, — это Галич. Стыдно не знать.

— Кто он?

— Поэт, драматург, композитор, — кратко ответил Женька. — Что еще? Диссидент.

— А… — стал припоминать Изя. Да, он читал о каком-то грязном поэте Галиче, высланном из страны за сочинение антисоветских пасквилей.