Аглая Дюрсо - 17 м/с

На набережной было несколько построек, одну из них местные называли Биржей, а та, которую мы искали, действительно была с башней. Это место очень любят дети, мой друг. Потому что они еще не столкнулись с перекособрюченностью, и им все кажется забавным. Как рассказы про Черную руку и чужие страшные сны. Это место называется Кунсткамера. Но на сей раз возле входа не было ни детей, ни якутов, которым прискучили мороженые мамонты. Потому что этот день был понедельник, а в понедельник доступ к Брюсовым азам закрыт. И нам ничего не оставалось, как сновать по городу на потрепанных крыльях просвещения и льнуть к достопримечательностям.

Это на самом деле культурный город. Там в кафешке официант так изогнулся над столиком, что я протянула ему руку. Думала, хочет приложиться. А он тарелку забрал. А потом мы пошли в магазин «Лё футюр», хотя я говорила, что лучше идти и смотреть на балетную пачку в витрине, потому что она ближе к культуре. Но мы пошли и долго смотрели, как местные жители покупают гадательные шарики. Шарики разрешалось опробовать перед покупкой. Граждане задавали вопрос, крутили шарик, и им выпадало: «Да! Да! Непременно! Как только, так сразу». Понятно, что шарики разлетались, как горячие пирожки. Мы с товарищами тоже крутанули. И нам выпало: «Нет, нет, никогда!»

А к той поре уже настал легкий сумрак в виде мелкой водной дисперсии, и вся эта промозглая Пальмира начала меречливо дробиться на осколки огней. Местные нищие разогнулись из коленно-локтевого состояния и разошлись по домам. Только трое слепых на станции «Садовая» пели под гармонь: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». И пели они с таким душераздирающим энтузиазмом, с такой убежденностью, что становилось ясно: они не вглядывались в подробности прекрасной жизни, и им никогда не выпадало «нет, нет, никогда». Естественно, мы хотели им подать. Но у них даже шапки не было. Они пели не за деньги, а от избытка.

Как фаусты, мы были полностью и безоговорочно разгромлены. А что ты хочешь, мон ами? Проклятый вопрос о том, что ничего не зеленеет, а хочется, а теория суха и бесполезна и — куда от этого деваться? — этот вопрос в «театральном прологе» задает сам Гете. Комедийному актеру. И скажи, может ли старый комедиант что-либо предпринять по этому поводу при помощи крови, чернил, пера и прочей писчебумажной ерунды? Естественно, нет. Он может сочувственно потрепать по локтю и высказаться в том смысле, что если зазеленеть — то и девушки из цветов, и пробки из шампанского, и непожухлая трава, и извергающиеся фонтаны. Но понять, как это прекрасно, можно только потом, когда ни опыт, ни ошибки никуда не денешь. Да и выбора нет, так что не парься, дорогой Гете… И вообще, ребята просто поспорили на твоего Фауста, сам же написал в «Прологе на небесах».

— Знаешь, — сказал мне один из последних романтиков, — в Иркутске по Интернету скупают души.

— И что предлагают?

— Деньги, естественно.

— Почем берут?

— Да так, сущая безделица…

— «Нет, нет, никогда!» — вскричал второй знакомец.

И через сорок пять минут мы уже ломились в двери Кунсткамеры, потому что у этого знакомца по праву прописки были кое-какие резервы. Мы шли по полутемным залам, и нас сопровождали ученая дама и культурный милиционер (последний — мелко крестясь на колбы с сиамскими близнецами). А когда мы прошли насквозь, дама, потрясенная нашей тягой к просвещению, подарила нам проспект об этой башне.

Там было про императора, создателя сего. Про немецких коллекционеров. Про подаренные коллекции. Про особо уникальных уродов и про первую трепанацию черепа.

А про Брюса там не было ни слова.

И от души отлегло. Потому что не мог настоящий Фауст, настоящий маг и чародей натащить сюда столько гомункулюсов и бросить их неодушевленными.

Мой дорогой друг! Если в этот ночной час ты еще не сразил себя наповал донормилом или не разобрал на фрагменты девушку из цветов, послушай. Когда Гете начинал писать про Фауста, он искренне верил, что истина неизбежна. А под конец жизни он жил в мезонине своего собственного особняка, в цветочном павильоне, с плохо образованной и далеко не юной помощницей по хозяйству, которую высокоученые поклонницы поэта дразнили колбасой в очках. И совсем не был уверен, что истина — это уж такое счастье. Или такая уж истина.

Потому что душа за время жизни приобретает человеческие черты. Она привязывается к несовершенным объектам. Она въедается в каждое слово, в каждый смущенный жест, в детали пейзажа. И прочие мгновенья, несущественные с точки зрения вечности. А так же — от широты, что ли, или из жалости к подопечным — в холодные бездны, солнце и светила. Что экономически нерентабельно, в отличие от вечного двигателя. Но осмысленно, в отличие от него же.