Аглая Дюрсо - 17 м/с

И не сломали нашу карусель.

(Путеводитель по закоулкам души)

И вот теперь ответь мне, мой дорогой друг: счастье неизбежно или счастье невозможно? Только не надо говорить, мол, еще непонятно, что лучше. Особенно в такую рань.

Потому что именно в такую рань верится, что еще что-то не поздно. Например, пошуршать листьями в саду Фауста. Или, если повезет, посбивать иней с травы и посмотреть, как с самых стойких деревьев (предположительно — дубов) сметает последнюю ржавчину и уносит в неизвестном направлении. Поэтому, заклинаю тебя, ответь: где поворот на Монино? Нет ответа. И возможен ли он от человека, с которым мы не добрались даже до Речного вокзала? Что ж, будем ориентироваться на башню. Потому что дом Фауста всегда можно узнать по башне. Ты же знаешь, это были наивные времена фаустов первого поколения, когда всерьез полагали, что счастье неизбежно, потому что оно в истине, а истина неизбежна, потому что она достигается посредством опыта — сына ошибок трудных — и, если повезет, гения. Сына приблизительно того же самого. Стоит лишь забраться повыше и обозреть все вместе. Вот она, кстати, башня.

Добро пожаловать к Фаусту.

То есть к Якову Брюсу, русскому Фаусту, как его называли. С русским, конечно, перегнули, потому что наш Брюс был потомком короля Брюса 1, памятного тебе по фильму «Храброе сердце», а также его брата Эдварда, короля Ирландии, оставшегося за кадром. Но это дела не меняет, потому что Брюс был фаустом из фаустов. Во-первых, он был практически ровесником того, легендарного, о котором в ужасе и благоговении шла речь сначала в книге Шписа, а потом у Гете. Во-вторых, по части украшения высохшей елки просвещения ему не было равных в нашем отечестве. Даже Санта-Клаус бы померк, будь он хоть вполовину образован. Брюс, говорят, владел всеми языками, кроме птичьего. И всегда мог поддержать беседу. Если, конечно, она была высокоученой. Рассказывают, что он трудился у Галлея и Флемстида, переводил Хюбнера и даже нашел общий язык со сварливым Ньютоном. И там, в башне у самого Ньютона, он наблюдал движение светил и написал по этому поводу трактат. И уехал, окрыленный. А Ньютон остался. И молодому Брюсу было невдомек, что мрачность и сварливость Ньютона проистекает от неудовлетворенности. От какой-то безнадежной придавленности силой всемирного тяготения. И что старик ищет избавления от этого в некоем тайном обществе, магистром которого и является. А наш Брюс летал уже по Северной столице на сверкающих и холодных крыльях познания, в уверенности, что все ему подвластно, стоит лишь взять повыше. Все и было подвластно: и Берг-коллегия. И Мануфактур-коллегия. И первая Российская Академия наук, и первая типография высокоученых фолиантов. И выигранные императору-неврастенику экспансивные войны. И даже распорядительство на самых пафосных в империи похоронах. Выше некуда.

А что потом, мой дорогой друг? Потом вот это сельцо. Вышел вдруг в отставку, купил и построил дом по собственному разумению и согласно всем правилам фаустианства. С башней и химической лабораторией.

Знаешь, мы бы здесь отлично смотрелись. Во-первых, потому, что теперь это санаторий для страдальцев желудочно-кишечного тракта. А у нас в связи с обострением кризиса среднего возраста на лицах такое тревожное выражение, что нам позавидует любой язвенник двенадцатиперстной кишки. А во-вторых, мы ведь тоже наивно полагаем, что за груз ошибок трудных нам причитается бонус. Что ошибочно. Стоит лишь подняться на башню.

Что проблематично. Потому что путь на башню ведет через балкон. А путь на балкон ведет через регистратуру, диетическую столовую с боржоми и зал для аэробики. И уже в регистратуре становится ясно: от проклятых вопросов здесь теперь не лечат. А в зале для аэробики кувыркаются женщины в байковых халатах. И они абсолютно правы, потому что в здоровом теле — здоровый дух, которому во время второго завтрака хочется второго завтрака, а не лезть по ржавой садовой лестнице в щелястую деревянную башню, которую не удостаивает посещением даже местный плотник.

Потому что именно ему, плотнику, уже давно (если не заранее) было известно, что никаких бонусов на башне не имеется.

Ибо что же было явлено пытливому взору Брюса, взобравшемуся на верхотуру своей по моде того времени барочной постройки? А вот что: долины ровныя, а чуть далее — перекособрюченное сельцо Глинки и это вечное жнивье, жесткое, как песья щетина. А еще? Ведь не может же пытливый взор ограничиться пейзажем, прибитым всемирным тяготением? Естественно, не может. Это ж башня, обсерватория, и там у Брюса хранились окуляры и двояковыпуклые линзы, отшлифованные вручную в Германии. И он взглянул наверх и увидел над вышеупомянутым жнивьем холодные бездны, моргающие своими бессмысленными и равнодушными глазенками. Возможно, именно в этот момент он воскликнул: «Пергаменты не утоляют жажды/ ключ мудрости не на страницах книг», а, возможно, и без этой реплики он смахнул со стола карты эфемерид и трактат о движении светил и планет. Потому что в момент обозрения пустот душе трудно смириться, что никто не движет солнце и светила, а что движутся они то ли по привычке, то ли из пустого принципа инерции. И что никто не за нас. И именно в этот момент душе — то ли назло, то ли от страха — хочется всего сразу и немедленно. То есть чуда.