Бен Элтон - Два брата

А на улице его ждало такси.

Проснувшееся солнце неспешно подбирало краски утра. Вольфганг попросил отвезти его на старый мост Мольтке.

На середине моста вышел из машины и взглядом ее проводил.

Потом взял трубу и заиграл, прислонившись к каменному парапету над центральной аркой. Он играл «Мэкки-нож» — скорбный завораживающий хук Вайля, подхвативший зловещие брехтовские строки об акульих зубах и скрытом клинке.

Два-три раза остановился и перевел дух, чтобы доиграть короткую мелодию. Истлевшим легким не давались даже несколько нот.

Потом, не выпуская трубу, Вольфганг Штенгель перегнулся через парапет и бросился в Шпрее.

Позже тело его выловили из реки и надлежащим образом засвидетельствовали самоубийство. Но Фрида знала, что муж ее не покончил с собой. Как и сотни других евреев, оборвавших свои жизни в тот год, когда весь мир еще считал Гитлера великим вдохновителем немецкого народа.

— Моего мужа убили, — сказала Фрида. — Их всех убили.

Весной 1938 года германское правительство лопалось от гордости. Была одержана очередная победа — общеизвестное поглощение Австрии.

На юге страны это событие породило разнузданную антисемитскую оргию невиданной злобы и жестокости.

Распаленные всеобщим аппетитом к безжалостному зверству, нацисты затеяли так называемую «ариизацию» имущества рейха.

— Я думаю, они хотят забрать наше жилье, — сказала Фрида, когда в воскресенье, как обычно, пришла проведать родителей.

— Глупости! — проворчал герр Таубер, посасывая пустую трубку, в которой нынче редко бывал табак. — Я в это не верю.

— Папа! Они собираются инвентаризировать имущество. Недвижимость, пожитки и прочее.

— Ну и что, обычная перепись, — не сдавался быстро старевший отец. — Только учет не людей, а собственности.

— Да, папа, нашей. И больше ничьей. Нацисты хотят точно знать, чем мы владеем. Я думаю, цель одна — рано или поздно украсть нашу собственность. Иначе зачем список еврейских пожитков озаглавливать «Имущество рейха»? У них же ни стыда ни совести.

Старики бурчали, угощаясь кофе и хлебом с маслом.

— Сама подумай, дорогая, — сказала фрау Таубер. — Если они заберут наше жилье, где нам жить? Нас тысячи, они же не могут оставить нас на улице. Нет, я в это не верю. Это неразумно.

Фрида не стала спорить. Она жалела, что затронула тему вообще. Зачем ее родителям быть реалистами? Добра это не принесет, ничего изменить они не могут. И уехать не смогут, даже если б захотели. Ни одна страна не выдаст им визу. Пусть уж лучше отрицают очевидное и живут в надежде, что когда-нибудь безумие закончится. Пусть считают, что немецкое государство не может окончательно превратиться в бандитскую группировку.

На этом хрупком оптимизме многие евреи пробирались сквозь жизнь, отказываясь принять, что дело плохо и наверняка станет еще хуже. Фридины родители, например, не желали говорить о самоубийстве Вольфганга. Для них всякий человек, потерявший надежду, пробивал очередную брешь в тонких доспехах тех, кто своей защитой избрал слепую веру.

— Конечно, тебе есть смысл уехать, милая, — сказала фрау Таубер. — Но не нам. Все, что мы знаем и ценим, здесь, в Германии, и тут мы останемся.

Однако Фрида ошеломила родителей.

— Я тоже не уеду, мама, — сказала она. — Я так решила. Никакой эмиграции.

Родители обеспокоенно переглянулись. Фрида знала, о чем они думают. Старики верили в возрождение верховенства закона, лишь когда речь шла о них. Но когда дело касалось дочери и внуков, они реалистичнее смотрели на будущее евреев.

— Глупости, Фрида, — сурово сказал отец. — Тебе, конечно, надо жить за рубежом. Тебя и детей здесь ничего не ждет. Мы — другое дело, мы старые. А ты должна уехать. Короче, я запрещаю тебе оставаться.

Фриду слегка рассмешила его претензия на главенство, утраченное уже лет двадцать назад.

— Папа… — начала она, однако вмешалась мать. Фрау Таубер пыталась говорить веско, но то и дело сбивалась.

— Не нужно оставаться ради нас, дорогая. Ты врач, тебе стоит уехать и обжиться в другом месте. Вольфганга нет. Мы старые. Теперь лишь ты и твои дети…

— Вот именно, мама, — спокойно ответила Фрида. — Мои дети. Ради них я должна остаться.

— Но они же уедут с тобой! Оттси подъедет позже, — сказал отец. — Если вопрос в деньгах, мы поможем, продадим все, что имеем. Сама говоришь, скоро правительство украдет наше имущество…

— Папа, я говорю не о моих сыновьях, — мягко перебила Фрида. — Им восемнадцать, они уже мужчины. Я говорю о моих детях . О тех, кого лечу. И тех, кого принимаю на свет, ибо вопреки всем мечтам нашего вождя природа берет свое — рождаются новые евреи. Младенцы, не ведающие, что родились в аду. Им, этим деткам, нужен врач. Я их доктор. И буду с ними, сколько хватит сил.