Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Незадолго до того, как лечь последний раз в больницу, она призвала внука к себе и, выстукивая набалдашником палки глухую резиновую морзянку, будто предлагая второй, тайный план своих слов (хотя и первый был вполне ошеломляющим) сказала:

— Ты скоро останешься один. Благоразумнее всего тебе будет воссоединиться отцом. Да, да — с отцом, с этим погибшим милиционером, который, кстати, вовсе никакой не Андрей, а Борис, даже имя пришлось законспирировать, не делай круглых глаз, перестань грызть ногти, гавно, слушай! Этот убийца твоей матери никогда не служил в органах. Вот тебе письма от него, скажи спасибо, что сохранила. Ладно, о деталях позаботятся…

Вскоре приехала машина «скорой помощи» и санитары, воняя перегаром, поклали бабулю на носилки и увезли. Андрей взял ее палку, засунул под шкаф, уперся ногами в пол и с надрывным треском разломил…

Это были первые дни летних каникул, в доме стали появляться родственники с озабоченными лицами, особенно запомнились — дядя Митяй, всегда раздраженный, пьяно орущий что-то на суржике, его жена, умоляющая кричать тише, чтобы не разбудить мальчика, и дядя Миняй, свояк, известный в городе адвокат, выражавшийся по-русски витиевато, совсем почти без акцента. Андрей ездил в больницу на Печерск и по нескольку минут тоскливо с бабулей молчал. Он очень любил ее эти дни…

Некоторые письма были написаны на машинке с длинным чернильным росчерком в конце листа, всюду стояла дата, время, место написания: Москва, Ялта, Санск, Киев… Первое было обращено к матери, оно было отправлено за три дня до рождения Андрея, а получено через два дня после, несколько писем разных лет адресовались бабуле, последнее — самому Андрею…

Митрофан сказал, что ты беременна. Если ребенок — мой, я не имею права на развод. Прости меня.

Уважаемая Белла Родриговна, Вы выгнали меня вон, но я снова настаиваю отдать мне моего сына. Подумайте, ведь Вы не вечны. С каждым годом Вам будет все труднее, что ожидает мальчика?

Дорогой мой сын! Мне будет трудно объяснить тебе, почему ты остался один, но будет уже хорошо, если ты дойдешь когда-нибудь хотя бы до такой же грани непонимания, что и я. Я хочу сказать тебе — не в оправданье — для сведения: я много раз обращался к твоей глубокоуважаемой бабушке с просьбой тебя забрать, но безрезультатно. Если ты помнишь, однажды зимой, когда я приехал (пушистый искристый снег переполнил цветочные вазы, его острые кристаллы кружились в сетчатом свете фонарей, наподобие дивных неземных насекомых) и мне позволили взглянуть на тебя, это было еще в том доме, который сгорел, я открыл дверь и с порога смотрел, как ты спишь, ты зашевелился, проснулся, увидел меня, и я медленно закрыл дверь и ушел… Помнишь?

Бабушка не вечна, с каждым годом ей становится все труднее, тебя ожидает одиночество. Скоро ты станешь совсем взрослым и вправе будешь решать, где тебе жить, ведь это право каждого человека на Земле. Мой дом всегда открыт для тебя. Знаешь, давай оба попросим глубокоуважаемую бабушку, чтоб отпустила тебя на каникулы ко мне. Поедем на Юг, полазаем по горам, покупаемся в ласковом море…

Бабулю похоронили, не отпевая, как обычно зарывали коммунистов, поставили в ногах не крест, а худую пирамиду со звездой.

— На кой ляд сей крест, дура, на кой?

— Тише, разбудишь его.

— А мне плевать! Ежели ты еще заикнешься про этого выродка, падла, я те смазь сотворю. Девай, куда хошь — в интернат, в воровское училище, шоб я его по гроб жизни не видел!

— Тише! Не пей, пожалуйста, Митяй, прошу тебя.

— Не будем ссориться, друзья мои. О Суворовском училище подумать стоит, но видите ли, у парня задатки к рисованию и, вероятно…

— Шо? Какие задатки? Это вот? Ты шо, хошь, шоб он усю жизь на даровом? Шо я вот этим рабочими руками грошик к грошику, а он кисточку у пальчиках? Или на скрипочки научить питренькать, шоб у белых перчатках? У ролетарии его, у люди, у гавно!

— Не шуми, Митяй! Дядя Миняй верно говорит.

— Да нехай и берет его у себе! Шо — съел? Мараться не хошь?

— У меня нет подобающих условий… Я бы предложил связаться с его отцом, ведь не откажет, я полагаю…

— Во-во! Усе наровишь на чужие плечи переложить. А то, что его так называемый пахан — алкаш, нарком, из психушек не вылазит, это как? Зоны ты не нюхал, Миня, вот что. В виду всего вышесказанного, считаю своим долгом заявить, что твое предложение более чем тривиально.

— Ну, как бы то ни было, со своей стороны я бы смог принять лишь посильное материальное участие… В общем и целом, гоните бабки, шоб нонча ж у Москву.