Сергей Саканский - Когда приходит Андж

— А я никогда не ела бананов.

— Как?

— Так. В Ялте их не бывает, а в Москве денег нет.

— Может, ты и апельсинов не ела?

— Ела недавно. Под Новый Год. Слушай, этот Пурся хотел меня трахнуть под бой курантов. Набей ему морду, а?

— Непременно. Только найду предлог.

— А ты просто — вызови его на дуэль.

— А если убью?

— Отсидишь и вернешься. Я буду тебя ждать, я верная. Да не улыбайся ты так кисло, будто лимон схавал! Я пошутила. Пурся уже получил свое.

— Да? Кто же это постарался за тебя?

— Я сама. Охуячила его хрустальной вазой. Я ведь девушкой была, неужели ты так и не понял?

— Понял.

Анжела мягко взяла его руку и положила себе на грудь. Изо рта у нее так ужасно, так нестерпимо пахло, что Мелу захотелось украдкой, беззвучно пукнуть, чтобы хоть поменять запах…

— Я теперь очень спокойная, потому что у меня есть ты.

— Я тоже.

— Знаешь, мне жизнь казалась совершенно бессмысленной.

— Она и так бессмысленна.

— Нет. Жизнь — это другие. Когда ты один, ее просто нет. Я всегда была одна и ждала. Я даже ни разу не поцеловалась.

— Трудно представить.

— Отбивалась руками и ногами. Потрогай меня здесь… А однажды меня хотел взять старик.

— У меня тоже в детстве была девочка, которую взял старик.

— Ну? И что с нею стало?

— Она умерла.

— Из-за старика?

— Нет, это совсем другая история. После расскажу… Тебе не жарко в этой зеленой кофте? Да. И это сними.

— Ах, ты родной мой! Какие же у тебя добрые глаза, какой ты большой и теплый, живой… Я так люблю тебя, Андж!

— Андж? Ты назвала меня Анджем?

— Прости, оговорилась… Я вспомнила брата.

— У тебя есть брат?

— Лейтенант КГБ. Только никому не говори.

Мэл внутренне захохотал, будто из-за шторы выглянуло и сразу спряталось какое-то смехотворное лицо.

— Почему ты улыбаешься? — капризно спросила Анжела. — Между прочим, он у меня очень ревнивый. Его мечта — удачно выдать меня замуж.

Мэл покраснел. Он увидел гнусную картину: зловещий брат в голубом мундире коротким ударом плеча швыряет его на стул и, тыча ему в грудь пальцем, скупыми фразами наставляет в будущей семейной жизни. Свадьба в закрытом распределителе, родственники, старые лысые в штатском, Стаканский заводит свою песню о Сталине, двое из гостей переглядываются, Мэл понимает, что он уже ничем не может помочь другу, вдруг мелькает отдаленная надежда…

— А где он служит? — с самым безразличным видом поинтересовался Мэл.

Внезапно все перевернулось, звеня медалями: крепкая волосатая лапа в органах, жертва сама становится судьей… Анжела высокомерно рассмеялась:

— Трудно отвечать на такие вопросы!

Несколько секунд Мэл ее ненавидел, затем снова вернулась чувственность, нежность. Он вспомнил подколенные ямочки за черными колготками, утреннее возбуждение, метроном на крупных ягодицах, рука его заскользила по ткани, по-хозяйски нащупывая пуговицы. Боль в паху стремительно нарастала, но зуд ее был сладок в предчувствии близкого разрешения. Мэл был одним из тех немногих мужчин, способных испытывать мощнейший, длительный, чисто женский оргазм, правда, за сей редкий дар ему приходилось расплачиваться мгновениями мучительной боли…

Погружаясь в это незнакомое, опять новое тело, Мэл вдруг недовольно поморщился: не будет ли это повторяться каждую ночь?

(Ты во мне, ты во мне, ты во мне! — с восторгом причитала девушка. — Пива мне! Пива мне! Пива! — слышалось ему, и он улыбался, думая, как расскажет об этом другу…)

На самом интересном месте, в самый момент его слабости, вдруг требовательно и громко постучалась Мышь. Анжела заговорщически захихикала, в то время как Мэл уже высунул язык, начиная все громче стонать…

Потом, когда он отдыхал, Анжела приподнялась на локте (Луна или лампа сквозь окно красила ее лицо в молочнобелый цвет, она безнадежно кого-то напоминала…) и вдруг поведала ему великую тайну.

— Я пишу стихи.

Мэл искренне удивился:

— Давно?

— Не очень. Даже очень недавно. Короче, сегодня ночью и дебютировала, после тебя.

Она вдруг проворно встала и принялась одеваться. Мэл вежливо отвернулся. Ему нравилось, что она уходит.

— Вот, — сказала Анжела, положив на стол листок и выразительно припечатав его ладонью. — Теперь вы все обо мне знаете, милорд.

Едва за ней закрылась дверь, Мэл подошел к столу и врубил лампу. Он сам болел стихами, стыдился этого недуга и никому не показывал опусов, лишь однажды Стаканскому-старшему, который профессионально раскритиковал их, именно и употребив эти смехотворные словечки: недуг, опус, болеть…