Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Любовь облагородила его, будто бы он подставил лицо свежему морскому ветру и свежий морской ветер растрепал его седые кудри, и вот он уже высокий, седой, с узким благородным лицом матовой кожи стоит над волнами, смотрит, рвет и бросает какие-то бумажки…

Анжела появилась внезапно. Еще вчера Стаканский валялся среди кустов акации, измазанный калом, а сегодня в ночном кафе на Бронной, высвеченный на пол-лица нежной розовой лампой, с изумлением разглядывал девушку, которая, как все ялтинцы, широко и энергично жестикулируя, рассказывала ему свою жизнь…

— И вот я здесь, у вас, и брат приезжает завтра, потому что жить с нею больше невыносимо, — закончила она и звонко поставила на стол пустой бокал.

— Сколько лет твоему брату? — спросил Стаканский, тупо глядя на блюдо.

— Пятнадцать.

— В каком месяце он родился? — Стаканский увидел, как блюдо перед его глазами скуклилось, превратилось в жуткий фарфоровый цветок.

— В январе, — сказала Анжела, нетерпеливо дрогнув плечом, недовольная, что мэтр говорит о таких мелочах.

(Смерть у каждого разная. У каждого она такова, какой он ее себе представляет.

— Что такое смерть? Может быть, это шкаф? Или ты стоишь на обочине, один, а мимо едет колонна автобусов с детьми?

– Chacum а sa mort… Смерть у каждого своя)

Это был сумасшедший день, полный судьбоносных перемен, вчера… Встреча проходила в перерыве между спектаклями, Стаканский был во фраке, украдкой поглядывал на часы и на инструмент, расположившийся чуть поодаль у стены. Его напряжение было столь велико, что на одном из самых головокружительных пассажей ля-минор фуги до-мажор-труа он во второй (и как выяснилось — последний) раз в жизни не сдержался и желтая, остро пахнущая струя выползла из-под пюпитра флейтистки, изогнулась и потекла по полу оркестровой ямы, внося хаос в музыкальные ряды. Вернувшись домой, он сразу лег в постель и, проонанировав, уснул, и сегодня, уже не волнуясь о своей дальнейшей судьбе, сидел у окна, поджидал Анжелу, разглядывал свою руку в смертельных пятнах и трепетал о прожитой жизни. Только сейчас его отпустил очередной приступ жены.

Приступ жены был связан у него всегда с физиологией, да он и проходил физиологически. Иногда у него начинало потягивать печень, первые часы он ее всего лишь ощущал, то есть, тело его вообще состояло из весьма чувствительной носоглотки и теперь вот печени, которая тяжелела на юго-востоке и вдруг впервые прокалывалась иглой… И тогда начинался приступ жены.

Казалось, еще совсем недавно (а уже пятнадцать лет прошло) он жил с нею в одном пространстве, что теперь недосягаемо, больно, не подвластно никакому волшебству.

Самое пошлое, что и после своей единственной свадьбы, с живой женой на руках, он продолжал мечтать о любви, о какой-то неземной женщине, о гармонии, Господи, о музыке сфер.

Как в липкие холостые ночи. Да — именно это было его детской ошибкой: думать о ней, о той, которой, и основной смысл смещался в сторону которой, вовсе сводя на нет понятие той.

Любовь существовала внутри него: как определенная система его личных чувств, вне зависимости от объекта приложения. В юности он занимался математикой и именно в таких фразах строил свои философские системы бытия, но, едва поняв и выстроив, находил основную ошибку — лишнее доказательство того, что умом Россию не понять. Впрочем, и верить в Россию не стоит. Свояк.

Жизнь подобна беседе: вы говорите долго и напряженно, вы давно перешли границы запретного, вам надо прекратить разговор, иначе он уже изменит отношения между вами, но остановиться никак нельзя, неужели никак?

Неужели никогда? — вопрошал он близлежащее пространство, когда жена наконец ушла от него, уже не играя уход, но уходя.

Позже он и вправду влюбился в одном из бесчисленных своих городов, да так, значит, втюрился, что весь этот город должен был знать об этом, сопереживать, встречать его выходящим из здания вокзала, смотреть, как он дарит цветы — далеко вытянув руку, запрокинув голову, блея — слушать ночные крики его быстротекущей страсти. Это, разумеется, было ненадолго, Боже мой! — это было ничто по сравнению с длинной и полной любовью жены, готовой растянуть себя на годы, до самой-самой смерти.

Милая, родная моя! Ведь ты сосала мою кровь, девочка, медленно припадая к ключице, ты не виновата, ничуть, ведь без моей крови ты не могла жить, это и была, собственно, твоя жизнь, а вместо того, чтобы отдать тебе ее, я оторвал тебя, маленькую, красногубую, от груди, сжал и бросил… Умоляющий недоуменный взгляд.