Франсуаза Саган - Синяки на душе

— Да нет, месье, — послышался вдруг голос Элеоноры, и Себастьян насторожился, — нет, я не видела ни одного из этих фильмов.

— Но это невозможно — не знать, кто такие Бонни и Клайд? Взбешенный киноман призвал в свидетели всех присутствующих.

— Она хочет сказать…

— Мадам, — перебила Элеонора, будто бы в рассеянности, — мадам хочет сказать.

— Мадам хочет сказать, — повторил бедняга, улыбаясь, — что она никогда не слышала о Бонни и Клайде.

— Я десять лет прожила в Швеции, месье, в заснеженном замке, я говорила вам. И у моего мужа не было кинозала «на дому», как вы говорите. И нога наша не ступала в Стокгольм. Вот и все.

Воцарилась тишина, потому что хотя Элеонора и не повышала голоса, он звучал очень резко.

— Ты раздражена, ангел мой, — сказал Себастьян.

— Это утомительно — повторять и слышать тысячу раз одно и то же.

— Тысячу извинений, — саркастически сказал киноман, — но кому мы обязаны этим возвращением из снегов?

— Замок продан, а мой бывший муж сидит в тюрьме, — спокойно сказала Эленора. — За убийство. Мы сами делаем себе кино. Себастьян, я устала.

Себастьян уже стоял позади нее, улыбаясь. Они поблагодарили мадам Жедельман, удивив ее этим еще больше, и вышли среди полного молчания. На лестнице клуба на Себастьяна напал такой смех, что он едва мог одолеть ступеньки. Кто-то их нагнал:

это был певец. У него было доброе, очень открытое, круглое лицо.

— Могу я вас проводить? — спросил он.

Элеонора согласилась, не глядя на него, села в огромную американскую машину и назвала адрес. На Себастьяна снова напал безумный смех, к нему присоединился певец и в результате они уступили просьбам последнего где-нибудь это отметить. На рассвете он довез их до дому, пьяный в стельку.

— Будьте осторожней, — дружески сказала Элеонора.

— Разумеется. Какой прекрасный вечер. Ах, какая была шутка, какая прелестная шутка…

— Это не шутка, — любезно сказал Себастьян. — Спокойной ночи.

Решительно, лето 1971 года было прекрасным. Погода была очень хорошая, и сено уже скосили. На другой день после приезда я остановила машину недалеко от деревни Льорей. Под тополями. Я лежала на скошенной траве и, глядя снизу на маленькие темно-зеленые листочки деревьев, во множестве трепетавшие в солнечных лучах, чувствовала, что обретаю что-то важное для себя. Машина стояла на обочине дороги, похожая на большого терпеливого зверя. У меня было время для всего и у меня не было времени ни для чего. Не так уж плохо.

В сущности, единственный идол, единственное божество, которое я чту, — время, и совершенно очевидно — все, что бы ни происходило со мной, плохое ли, хорошее ли — все соотносится с ним. Я знала, это эти тополя будут жить после меня, а сено, наоборот, пожухнет раньше, чем я; знала, что меня ждут дома и в то же время могла еще час лежать под деревом. Знала, что всякая торопливость с моей стороны также глупа, как и медлительность. Не только сейчас — всегда. Я знала все. Зная, что это знание ничего не значит. Кроме отдельных моментов. Как мне кажется, единственно подлинных. Когда я говорю «подлинных», то имею в виду «моменты познания», впрочем, и это глупо. Я никогда не буду знать достаточно. Никогда, чтобы быть совершенно счастливой, никогда, чтобы мной овладела некая страсть, захватившая всю мою душу, никогда и ничего не будет достаточно для чего бы то ни было. Но эти моменты счастья, согласия с жизнью, если их правильно назвать, выполняют роль покрывала, лоскутно-утешительного одеяла, которое натягивают на обнаженное тело, загнанное и дрожащее от одиночества.

Вот и сорвалось ключевое слово: одиночество. Маленький заводной заяц, которого выпускают на беговую дорожку и за которым гонятся борзые наших страстей, дружеские связи, запыхавшиеся и алчные — маленький заяц, которого им никогда не поймать и за которым они гонятся изо всех сил. Пока у них перед носом не закроется дверца. Маленькая дверца, перед которой они падают замертво или начинают скрести ее лапами, как моя собака Плуто. Среди людей — множество таких Плуто…

Но пойдем дальше: вот уже два месяца я не занималась Себастьяном и Элеонорой. На что они живут, что с ними происходит, с моими дорогими Ван Милемами, пока меня нет? Я чувствую угрызения совести (не слишком мучительные), словно я — их опекун… Надо бы вспомнить, как зовут тех богатых людей, к которым их привели… Жедельманы, и надо решить, что Себастьян, пока меня не было, сделал с этой дамой то, что должен был сделать, проворчав по этому поводу что-нибудь вроде: «В конце концов, я не щенок какой-нибудь, я — солидный человек», и т. д. Элеонору все это только рассмешило.. Но где они живут? Сейчас август или вот-вот будет. Они не могут жить ни на улице Флери, ни на Лазурном побережье — с этим все. Может быть, в Довиле? Во всяком случае, занятно представить себе сцену соблазнения Себастьяном мадам Жедельман. Вообразим себе декорации — подлинный Людовик XV, но не просто, а «богатый», день клонится к вечеру, такой теплый, нежный и голубой, какой только Париж умеет устроить среди лета, вообразим диван горчичного цвета и кое-какую мебель от Кнолля — для «раскрепощения». И среди всего этого вообразим Себастьяна, наливающего себе для храбрости побольше виски с водой. Нет, без воды.