Анна Козлова - Открытие удочки

Квартира, в которую он меня привел, была пуста, и по известным признакам бедствия я заключила, что в ней был недавно закончен ремонт. Заваливающееся, как красномордая пьянь, солнце тускло отражалось в отциклеванном паркете, вместо светильников с потолка в комнатах свисали тревожащие воображение крюки, а туалет и ванная напоминали аналогичные места в баре средней руки, и зябко выпорхнувшая из-под крана рука сама искала электрическую сушилку. Лев объяснил мне, что его прославленный отец собирался сдать эту квартиру и именно для этого разорился на ремонт. Когда почти через год я поинтересовалась, удалось ли осуществить этот проект века, он ответил, что нет, но потенциальные жильцы вот-вот найдутся, из чего я делаю вывод, что этот пункт наблюдения за голыми женщинами пустует до сих пор.

Он встретил меня у памятника Пушкину, в белом костюме с лоснящимся задом и гнусного вида сандаликах. В руках Лев держал пакет с пигментирующим зубы вином и орешками.

— Ты прямо как Джавахарлал Неру, — грустно сказала я.

Лев водевильно расхохотался и повел меня на прогулку — он мотивировал это тем, что еще недостаточно стемнело и закат будет смотреться не слишком выгодно. Он взял меня под руку и, позванивая пакетом, мы влились в потную толпу людей, шедших куда-то и менявших направление без всякой видимой цели. Лев заявил, что если я хочу пить, то можно выпить пива в накрытом целлофаном от дождя «уличном кафе», из которого доносился гулкий рев и где кто-то, кого с улицы было не видно, бренчал на гитаре блатные песни. Я засомневалась в целесообразности этого поступка и предложила купить воды в «Макдоналдсе», но он надменно поджал губы и заявил, что в «Макдоналдс» никогда не заходит. Я так и не узнала, с чем это было связано — с утраченной любовью или воинствующим патриотизмом.

Мы пошли в кафе под целлофаном.

Вечером, когда закат являл себя во всей красе и было выпито немало вина, Лев рассказывал мне о своей службе в армии. Позже я поняла, что эти два года в армии, в то время, когда уже никто туда не шел («Девяносто третий год, — всегда подчеркивал он, — от нашего военкомата отправлялись только два человека!»), были для него своего рода оправданием всего дальнейшего бесцельного существования. О полупьяной, распадной службе на берегу Финского залива он говорил так, как, возможно, говорят об Афганистане или Второй мировой, — во всяком случае, этот малозанятный жизненный эпизод занимал в его сознании непозволительно много места. Свою службу в армии, ради которой Лев оставил институт и никогда больше в него не вернулся, он воспринимал как некий подвиг, акт самодовлеющего героизма, выделявший его из общей массы прозябающих в ничтожестве русских людей.

В действительности же он оказался в армии по причине того, что был бездарен и ненормально ленив для учебы в вузе, и, прямо заявляя о том, что отец выхлопотал для него местечко в пограничных войсках, похоже, никогда всерьез не задумывался, почему ему было там так привольно. Сейчас мне уже трудно припомнить многочисленные фантастические истории, касавшиеся отрезка времени от призыва до демобилизации, да и скорее всего это просто не нужно, если учитывать, что больше половины того, что говорил Лев, оказывалось враньем. В память мне врезалась только декадентская история в духе позднего Бунюэля, в которой Лев повествовал о том, как под конвоем (?) ехал на электричке в какую-то другую часть и повстречал тринадцатилетнюю девочку, которая, не раздумывая, дала ему в тамбуре. Об этой девочке, чей образ явно был порожден фантазией свидригайловского типа, он говорил, заламывая руки и как бы коря себя за непозволительную слабость, которую перед ней явил, — полагаю, в его представлении, эта галиматья добавляла образу демонизма.

Он взял меня за руку и сказал:

— Как странно, что мы познакомились только два дня назад, а сегодня сидим рядом, на этом балконе, и мне кажется, что мы знакомы уже много лет.

— Синдром «Темных аллей», — ответила я с усмешкой, — навязчивое дежа-вю.

— Я не читал… — вздохнул Лев.

У него был довольно странный, я бы сказала, подростковый способ заинтересовать собой женщину. Сжимая мою руку в поте своей ладони, он до одурения говорил о каких-то других девках, которые безумно его любили и от этой безысходной любви даже стремились разрушить его семейное счастье. В сущности, все достижения его тридцатилетнего социального пути были крайне сомнительны, если не сказать ничтожны, и поэтому он был вынужден постоянно художественно переосмысливать свои краткосрочные романы с продавщицами открыток и официантками в домах отдыха.