Линор Горалик - Не местные

Это что за звук? Катится по столу баночка с йогуртом, ложечка чайная выпадает из чашечки, в коленной чашечке что-то булькает, когда я иду к двери. Не звонят, а скребутся, я привыкла уже, скребутся и поскуливают, иногда становятся на задние лапы и подпрыгивают, заглядывают в глазок, — но вообще-то они очень маленькие, до глазка не достают обычно, там, внизу, царапаются. Я им колбасу режу тоненько и под дверь подсовываю, жалко же их. Я бы их и внутрь пустила — но тогда они меня съедят. Я их не прикармливаю, ничего такого, они просто как-то раз пришли, скреблись, я посмотрела в глазок — они такие тощие были, ужас, жалко их было, я вот колбасы, — ну вот они повадились, я уж и колбасу для них держу специальную, ну, не колбасу, а как-то это называется, — чайный хлеб? мясной хлеб? — такое что-то, ненакладное. Нет, никогда не выходила к ним, только в глазок, страшно все-таки, я вот смотрю, как они колбасу едят, ох и зубы, господи… А из-за двери — чего бояться? Не сломают же они ее. Нет, только по ночам, днем они ходят где-то, потому что днем, знаешь, у меня тут за дверью полно охотников, — тусуются, курят, все с ружьями, один всё время ножом размахивает, страшный такой. Я им под дверь просовываю сигареты, их же жалко, я специально для них держу «Приму», я бы и получше чего могла, но они почему-то только «Приму» курят, другого не берут. Да больше года уже, — я, знаешь, прошлой зимой как-то подошла к двери, выглянула в глазок — а они там стоят, человек пять, и один говорит другому: курева нет? У того не было, и он так вздохнул… Ну, я пошла, взяла сигареты на кухне, начала подсовывать. Вот они приходят теперь утром, звонят, я подсовываю, сплющу чуть-чуть и подсовываю по одной, они берут. Иногда в глазок заглядывают, но меня не видно же, правда? Нет, никогда не впускаю и наружу не выхожу, ты что, страшно же, я смотрю иногда, как они разговаривают, — у них такие глаза бывают… Я поэтому только через глазок, внутрь их боюсь — съедят. А так ничего, не мешают. Из ЖЭКа позвонили мне, говорят — хотите, мы вам пришлем экстерминатора, который тараканов и крыс?.. Да нет, говорю, пока нормально всё, в конце вот месяца только иногда денег не бывает, вы подсуньте мне под дверь рублей восемьдесят на колбасу или как там ее. Ну, они подсунули сто, и хорошо, нам как раз хватило, восемьдесят даже мало было бы. Мне-то что? Охотники шумные, да, но днем мне это не мешает совсем, я же днем всё равно не сплю, слоняюсь, слоняюсь, — а на ночь они уходят, а волки приходят, — они же тихие, от них никаких неудобств, — придут, поскребутся, я им колбасы. Живем. Ты пей, пожалуйста, чай, не слушай меня, всё это глупости. Хочешь варенья яблочного? Нет, у меня нет, но если вечером, часов после семи, вот тут стать справа и постучать по форточке, то минут через пять мисочка на карнизе появляется, можно окно открыть и забрать. Там не очень много фруктов, в этом вареньи, ну, оно такое, знаешь, из больших банок, джем, что ли? — но, в общем, вкусное. Нет, не знаю, я пару раз выглядывала в форточку — никого не видно.

Будут еще дни, когда ни слова и боже мой, почему так сладко заговариваться разрывающимся алым горлом в бреду ангины, — фолликулярной, фуникулерной, тряским фуникулером нас везущей по пурпурному бархату сквозь белые пятна к небу, к небу? Мама! Я их видел, честное слово, Он нестрашный, такой подросток, почти мальчишка, только брови широкие и густые, Он их хмурит, как строгий взрослый, — но видно же, что не злится. Мама, а рядом с Ним сидят звери, справа два и два слева, и я, представляешь, узнал их, подумать только. Первый зверь — это наш Тоська, сбежавший с дачи, только огромный, и усы у него, как золотые прутья, а шерсть еще рыжее, чем даже раньше, совсем огонь, представляешь? А второй — огромный тоже — я потерял ее, помнишь, в парке, такая собачка голубая на двух колесах? — она там сидит, как живая, и смотрит, смотрит… А справа от Него такая желтая птица, я думаю, это наташкина канарейка, Наташки Свердловой, помнишь? Я видел ее, когда мы ходили к Наташке на день рожденья, мы кормили канарейку такой круглой крупою, а потом в один день она легла и больше не просыпалась. Она была очень желтой, и эта большая птица — тоже, желтой-желтой, такой желтой, что аж золотой. А четвертый зверь — я не помню, забыл, не помню. Но и он нестрашный. Мама! Когда у меня совсем пройдет горло, мне будет уже тридцать лет и три года, и я вслух расскажу тебе, что они мне говорили.