Владимир Ионов - Гончарный круг

Гости сошлись в маленькую кухонку глядеть. Места им всем не хватило, встали у переборки, вытянули друг из-за дружки головы.

Первый раз в жизни садился Михаил Лукич вертеть горшки при стольких свидетелях. Всяких у него в доме гостей перебывало: горшками интересовались фининспекторы, председатели колхоза и сельсовета. Было дело, и били они горшки, и считали их, а так, чтобы поглядеть, как он их крутит, какая глина ласковая делается, когда ее на круг возьмешь, как она тянется вверх или ширится под его рукой, этого покамест никому не надо было. Разве что Макар посидит рядом, подымит цигаркой да помелет чего языком, да Ванятка приткнется в уголок, пожмурится или похлопает глазами. И все. И Михаил Лукич не то чтобы заволновался теперь, а просто очень ему захотелось, чтобы все по-хорошему пошло. Уж если к нему из самой Москвы приехали, дескать, он из мастеров мастер, дак, знамо, надо, чтобы все по-хорошему вышло.

Он поколотил ком глины о доску, растянул его в лепеху, подавил пальцами и, услышав, что она чистая, без песчин и камешков, стал мять ее обеими руками, налегая всем весом, какой в нем есть.

— А воды полить не надо? — спросил который-то из гостей.

Михаил Лукич не ответил — тяжело говорить, когда глину готовишь. Это раньше, считай, еще год назад, он и Матрену мог поругать за этим делом, и с Макаром словами перекинуться, а теперь чего-то грудь легкая стала, навалиться нечем, одними руками мнет, и не говорится ему поэтому. Когда кончил мять, ноги сами подогнулись сесть на скамейку. Он легонько повернул круг, помочил середку его водой и, отщипнув небольшой кусок глины, коротко, махом, влепил его в самый центр круга.

— Поотдайтесь маленько, а то бы не запачкать кого, — сказал он гостям и постучал по комочку глины кулаком, чтобы намертво прилепился к своему месту. Тяжелый деревянный круг, от годов отполированный по краю руками, напитанный глиной, крутился медленно и без всякого звука, как Земля вокруг оси, а Михаил Лукич передыхал, опустив руки, чтобы набрать в них силы.

— Дак, кому чего свертеть? — спросил он. — Хоть уж и не боги горшки-то ляпают, а просить можно. — В окошко падало солнышко, грело Михаилу Лукичу шею, плечо, лопатку. Хорошее было тепло от солнышка, мягкое. — Дак, кому чего, спрашиваю?

— А чего сами хотите, — сказал гость, которого хозяин принял за главного.

— Сам-то? Самому-то мне уж ничего не надо.

Интересный выходил случай: сидит у гончарного круга маленький белый дед, спрашивает, как бог, чего люди хотят, а они и не знают. Как в сказке: дали им три воли, а они теперь и маются…

— Эх, Ванятки тута нету. Тот бы живо: «Детский молошничек сверти, деда Миша!» Разве што… — Мастер положил одну руку на круг, стал толкать его, а другой рукой — одним согнутым пальцем — намял в комке глины ямку. Потом макнул в горшок тряпку-полизеню, подогнал круг, прижал полизеню к краю глины. Вложил пальцы в ямку и по-божески просто потянул глину вверх, вернее, она сама потянулась за его пальцами. Еще макнул полизеню в воду и подбыстрил круг. Комка глины больше не было на круге, а была теперь некая тонкостенная утроба. Кружаясь, она лоснилась влажной темнотой своего нутра. Мастер тронул ее рукой, и бока утробы округлились, она стала завязью, давая мастеру оглядеть, хорош ли будет плод его, а мастер отметил глазом середину завязи, потом от середины до верха еще середину и коснулся этого места кончиком деревянного ножа — по завязи пошел тонкий пояс, а ниже еще один. Круг остановился. С одного бока к завязи мягко приклеилась выгнутая ручка, а напротив нее, по краю, под пальцами мастера вытянулось рыльце. И завязь стала плодом. Круг тихонько пошел, и плод, влажный, глянцевый, подбоченясь своей ручкой, задрав рыльце, сам теперь этаким фертом оглядывал округу маленькой закопченной кути и удивленные людские лица.

Мастер взял струну, провел ею под донышком, будто пересек пуповину, и перенес молошничек на доску, к комку сырой глины. Глаза гостей ушли вслед за молошничком, а гончар поглядел в то место круга, где теперь остался только след от донышка, и сказал:

— Вот и весь сказ. Еще кому чего навертеть?

— Да нет, Михаил Лукич, это, пожалуй не сказ, а песня, причем веселая. Или даже озорная, — сказал все тот же гость, приглядевшись к влажной посудинке. — Ну, смотрите, как озорно он глядит на нас — нос в сторону, а глазом косит.

От этих слов и Михаил Лукич поглядел на молошник. Ровный вышел. А чего уж он там поет, бог ведает! Самому мастеру, бывало, пелось за кругом. Как бы жизнь к нему ни повернулась — горьким ли краем, веселым ли, — а сядет за круг, и песня сама пойдет в лад делу: то весело, то протяжно. Слов этой своей песни он не знает в точности, разные они бывают, а вот существо ее ему известно до сути. Это то, без чего ему жить нельзя. Как бы он мог жить без этого существа, бросил бы давно свое ремесло, ибо столько всяких бед сваливалось ему на голову из-за этих горшков, что другой бы плюнул на них сто раз. Да и он бы плюнул, да и плевал! А потом вдруг так подходило, что пуще хлеба дай ему круг и комок глины.