Александр Генис - Сладкая жизнь

Иногда так оно и было. Греция забита соотечественниками, которые, как и мы, пребывают в уверенности, что за границей их понимать некому. Чаще всего русские встречаются в музеях и на базарах. Не исключено, что это одни и те же люди. Когда-то в Риме, по дороге в Америку, мы делали то же самое. Да и торгуют они хорошо знакомым эмигрантам товаром: фотоаппараты, мельхиоровые половники, утюги, мясорубки. Весь этот ностальгический скарб помечен элегическим клеймом «Сделано в СССР». Осколки империи. Попадаются, однако, и полезные вещи. Например, ложка с дырочками — пену с супа снимать. Очень удобная штука. Я две купил, и на каждой знак качества.

С греческим алфавитом та же история, что и с устной речью: заглавные буквы — родная кириллица, зато строчной шрифт — как учебник сопромата. Эта двусмысленная близость сбивает с толку — думаешь, что понимаешь больше, чем на самом деле. Грузовик с жирной строкой. «Метафора» перевозит не слова, а мебель. Газета зовется, как бабочка: эфемерида. Печатать на машинке — значит заниматься графоманией. Зато связь между обычным банком и греческим, который здесь называется «трапезой», лежит на поверхности: где деньги, там и пища.

Был у меня русско-греческий разговорник — еще один имперский черепок, — уморительно трактовавший тему питания. К продавцу он рекомендовал обращаться с таким вопросом: «Есть ли у вас сахар?» — или: «Когда завезут сосиски?» Там же советовали приставать к прохожим, допытываясь: «Как пройти к центральному комитету коммунистической партии?»

Вместо разговорника я взял с собой Павсания. Восемнадцать веков назад он написал подробный путеводитель по своей родине. Павсаний застал Грецию в прекрасную пору: музеем она уже была, руинами — еще нет. Впрочем, еще неизвестно, кому повезло. Искусство, описанное Павсанием, сюжетно, как телевизионный сериал. Нам же достались загадочные остатки чужой истории. Время нарубило мрамор в капусту. Что ни фриз, то свекла плоти. Каждый музей — как анатомический театр.

История подвергла вивисекции именно античность: с египетскими пирамидами ей было не справиться, а Средневековье все еще слишком близко. В результате мы научились ценить то, о чем не догадывался Павсаний: фрагмент — вместо целого. Как писал Бродский: «Зачем нам дева, если есть колено?»

В искусстве греки ценили идеальное не меньше Лактионова. Греческая статуя никуда не торопится и никогда не волнуется. Дискобол напряжен, но статичен. Твердо, как на скале, стоит возничий на несущейся колеснице. Искажено усилием тело борца, но лицо его осеняет безмятежная улыбка.

С той же непринужденной миной принято плясать знаменитый сиртаки. Хороший тон не позволяет, чтобы бешеный перебор ногами отражался на лицах танцоров. Экстаз пополам с безмятежностью: нижняя часть тела — танец с саблями, верхняя — ансамбль «Березка».

В Афинах стоит чудная византийская церквушка, чьи кирпичные стены пестрят белокаменными вкраплениями — обломками прежней архитектуры. Христианская утилизация языческого вторсырья. В Средние века античные руины называли «marmaria». Веками тут без хлопот, затрат и угрызений совести добывали мрамор.

Несмотря на антикварный пиетет, мы с античностью обходимся точно так же.

Греция — бесплатный рудник богов и героев, имен и понятий, образов и метафор. Мы вертим античностью, как хотим, строя из ее остатков свои мифы. Причем, как в детском конструкторе, одни и те же детали годятся для всего — от храма до вертепа.

У всякого века своя античность, и каждая из них говорит о современнике больше, чем о предках.

В Пиреях есть бюст Фемистокла, сработанный безвестным скульптором XIX века. Герой Саламина изображен там с бравыми усами. Такими, как на парадных портретах императора Франца-Иосифа. Обычные эллины брились, философы, как и сейчас, ходили с бородой, но трудно представить себе древнего грека с пышными буденновскими усами.

Сегодняшняя античность не похожа на вчерашнюю. Раньше Элладу, царство ясной красоты и строгой меры, любили за Аполлона, теперь — вопреки ему.

Мы творим историю по своему подобию. Вернее, выбираем из прошлого то, по чему тоскуем в настоящем. Раньше нам не хватало классической простоты и ясности, теперь в цене не менее классическое безумие.

Многовековое иго Аполлона — от просветителей до марксистов — набило оскомину. Внятный, объяснимый, рациональный мир, схваченный причиной и следствием, как бочка обручами, вышел из историософской моды.