Монго Бети - Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью

После спячки, вызванной войной, город начал понемногу возвращаться к жизни, и очевидные признаки этого экономического пробуждения порождали среди его чернокожих обитателей самые безрассудные надежды: так, уверяли, например, будто белые, устав от войн, которые не прекращались на их материке, собираются всем скопом перебраться к нам и наводнить нашу страну своими капиталами, обеспечив, таким образом, каждому из нас работу и благоденствие.

Два-три незначительных волнения, вспыхнувших в течение нескольких недель, да появление листовок, выпущенных, по мнению колониальной администрации, ветеранами и инвалидами войны из первых соединений, сформированных Леклерком, а в действительности бывших делом рук «африканских братьев», — вот и все, во что вылилось всеобщее возбуждение, царившее тогда в Туссен-Лувертюре и вызванное непривычным ощущением радости бытия, необъяснимым послаблением всяческих запретов и напряженным предчувствием свободы. И приезжие, которым случалось провести у нас в Экумдуме несколько дней или даже часов, и сам Мор-Замба — все сходились на том, какой чудесной была та пора, теперь давно уже канувшая в прошлое. Подобно другим городам колонии, Ойоло состоял из кокетливых европейских кварталов с асфальтированными улицами, резко обособленных от располагавшихся вокруг африканских предместий, самым крупным из которых был Туссен-Лувертюр, служивший пристанищем для всякого рода бездомных бродяг, гуляк и беглых преступников и прежде называвшийся даже «городом чужаков». Окрестив его так, власти надеялись отделить этот вечно беспокойный район от других предместий, где в то время жили почти исключительно выходцы из местных племен.

В хорошую ли, в плохую ли погоду — его улицы по вечерам никогда не пустели. Едва спускалась ночь, как в темноте, стремительно приходившей на смену дня, появлялись люди, освещавшие себе путь керосиновыми фонарями, которые раскачивались у них в руках, словно огоньки на болоте Если верить рассказам Мор-Кинды, который недавно тайком посетил Ойоло, теперь там все стало не так, как было прежде; а тогда все африканцы внезапно почувствовали себя братьями, принялись окликать друг друга на улице, ходили плотными группками, взявшись за руки, а то и распевая, заглядывали в какой-нибудь погребок, ярко освещенный высоко подвешенной фыркающей газовой горелкой с огромным ослепительным раструбом; порция рыбы и кружка пива не стоили тогда целого состояния и были доступны всем, а не только членам одной-единственной партии — ведь, по словам Джо Жонглера, теперь дело обстоит именно так. А иногда люди обступали стоявшего на углу торговца, который жарил на угольях посыпанное перцем мясо. Вертел стоил гроши: плати и сдергивай зубами куски говядины прямо с тонкой бамбуковой палочки, разинув пошире рот и зажмурившись, чтобы в глаз не попала перчинка, а потом жуй их как следует, причмокивая обожженным языком и прищелкивая пальцами; тогда как от перца у тебя начинает гореть все внутри.

В иные дни самого лучшего у нас времени года, между ноябрем и февралем, когда с наступлением ночи свежесть сумерек начинает мало-помалу развеивать последние знойные испарения дня. казалось, будто все население предместья высы-па\о на улицу. Как всегда в таких случаях, когда толпа торопится, теснится, толкается и бурлит, как речной водоворот, бывало, что из-за какой-нибудь девчонки, из-за неосторожно брошенного словца или несведенных прежних счетов между группками вспыхивали ссоры, иной раз завершавшиеся рукоприкладством. Но, как и полагается между своими, все это обходилось без последствий. Окружающие тут же заставляли буянов помириться за столиком в ближайшем кабачке, а заодно и поднести стаканчик-другой свидетелям стычки. Подобные потасовки были тогда явлением обычным и безобидным; они никогда не служили поводом для доносов и кляуз, на которых i реют руки всякие завистники и ябедники, способные выжить человека с насиженного места, добиться, чтобы его сослали на каторгу, а то и поставили к позорному столбу на площади — именно так кончаются ссоры теперь, когда к власти пришел президент Масса Буза, то бишь Господин Пьянчуга.

В течение двух лет или около Того африканцы могли свободно разгуливать повсюду, даже по европейским кварталам; казалось, что с окончанием войны весь мир, словно по волшебству, перевернулся вверх дном, что впервые за много лет там, наверху, было наконец признано, что чернокожие находятся здесь у себя дома и могут поступать, как им заблагорассудится.