Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов

— Можно ли запретить ему приходить в «Бальто»? — спросил Вернер.

— Невероятно, что мы ничего не замечали, — сказал Владимир, — не поняли, что среди нас чужак. Размякли. Расслабились. Такова цена жизни во Франции. Дома мы подозревали всех, не доверяли никому, а здесь никого не опасаемся. Вот нас и поимели.

— Полагаешь, будь ты настороже, это могло бы что-то изменить? — поинтересовался Павел.

— Раз мы под наблюдением, значит нас боятся, — констатировал Леонид. — Мы представляем собой угрозу, иначе зачем устанавливать слежку?

— Вспомни, что я тебе говорил! — торжествующим тоном воскликнул Имре, взглянув на Тибора.

— Только не говори, что вычислил его! — вознегодовал Павел.

— Имре и правда сказал как-то раз: «Странный тип, уши у него безразмерные», — подтвердил Тибор.

Началось обсуждение ушей Лоньона. Они вдруг показались нам слишком сильно оттопыренными, а широкие мочки вообще производили угрожающее впечатление. Мы переглядывались, каждый упрекал себя за то, что ничего не заметил и не заподозрил.

— Ноги́ этого легавого больше не должно быть в клубе! — рявкнул Грегориос.

Даниэль Маго не дал разгореться дискуссии:

— Это будет худшей из ошибок!

— Но он за нами шпионит! — возмутился Имре.

— Главное, что все открылось. Если вам заранее известна тактика противника, вы уверены, что сможете его победить, разве нет?

Вопрос, адресованный опытным шахматистам, остался без ответа.

— Что ты предлагаешь? — спросил Игорь.

— Я знаю Лоньона, он хитер, как обезьяна. С ним можно договориться. Пусть показывает свои отчеты Игорю или Вернеру.

Лоньон задумался — и не согласился:

— Об этом не может быть и речи. Я ведь могу показать вам отчет, а потом написать другой. Обещаю, если возникнет проблема, я заранее предупрежу вас. Иного решения нет.

Они согласились.

Лоньон подошел к Даниэлю:

— Ты подал эту идиотскую идею?

— Я посоветовал им быть благоразумными. Тебе бы следовало сказать мне спасибо.

— Я внедрялся в разные группы и сети, а раскрыли меня впервые. По твоей вине.

— Стареешь, Дезире, пора подумать об отставке.

— Может, закончите партию? — спросил Лоньон у Леонида и Виржила. — Давайте, я вам не помешаю. Не обращайте на меня внимания.

— Берегись, Братец Большие Уши, — сквозь зубы процедил Грегориос. — Если хоть один из нас вляпается по твоей наводке, я тебя найду. Где бы ты ни находился. Сначала ты лишишься ушей, а уж что будет потом, тебе лучше не знать.

— Вы не имеете права, я на государственной службе.

— Увы, мой бедный друг, знай вы, что я делал с чиновниками во время гражданской войны, бежали бы отсюда, сверкая пятками. Хочу напомнить — греки выкалывают предателям глаза.

— Обещаю, что не причиню вам ни малейшего вреда.

С того дня стоило Лоньону появиться, все разговоры стихали. Атмосфера напоминала членам клуба былые — невеселые — времена на родине, разве что была не такой гнетущей. Лоньон не пожелал, чтобы к нему обращались по имени, что было вполне объяснимо, [110] Причина, видимо, в том, что его имя, Дезире, с французского языка переводится как «желанный». — Прим. ред. и ему дали прозвище Братец Большие Уши. Все, за исключением мелких деталей, осталось по-прежнему. Через несколько месяцев Лоньон стал приходить реже, как правило — в конце недели, унылым тоном спрашивал «Как дела?», но никто ему не отвечал. «Но что же я включу в отчет?!» — в отчаянии вопрошал он.

— Напиши, что мы смирные, законопослушные граждане и не занимаемся политикой, — отвечал Грегориос. — И помни: месть придумали греки!

Лоньон появлялся в клубе четыре-пять раз в год. Инспектор был непредсказуем, никто не замечал, как этот человек входит и выходит, он просто был — сидел и смотрел, как другие играют. Одному Богу было известно, приходит он по долгу службы или ради удовольствия. Если кто-нибудь вдруг терял самообладание, произносил глупость или начинал ругать власти, остальные инстинктивно оглядывались и вздыхали с облегчением, поняв, что Лоньона рядом нет, а Леонид или Павел грозил брюзге:

— Попридержи свой длинный язык, не то сдам тебя Братцу Большие Уши!

Я открыл дверь своими ключами и прошел в кухню. Из глубины квартиры донесся голос Сесиль:

— Это ты, Мишель?

— Кто же еще?

Сесиль принимала ванну, так что разговаривали мы через дверь.

— Можешь уйти, если хочешь.

— Подожду тебя в гостиной.

После долгих раздумий и колебаний Сесиль решила закончить работу об Арагоне, отложив на время идею о психфаке. Она не забыла просьбу Пьера, это ее бесило, но заставляло возвращаться за письменный стол.