Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов

ты знаешь, писать я не люблю, так что буду краток. Ничего от меня не жди. Я уезжаю. Один. Без тебя. Не сказав правды. Как обычно. Несколько дней назад ты убедила меня остаться. Приятно было ненадолго поверить в наше будущее, в то, что книга этой войны будет закрыта. В тот момент я хотел признаться, но тому, что я сделал, прощения быть не может. Не хочу, чтобы ты жила той жизнью, которую придется вести мне. Я соврал. Я не герой. Хотел им стать, но не стал.

В Алжире я встретил девушку, кабилку [138] Кабилы — коренное берберское население Алжира. . Она работала в офицерской столовой. Мне тяжело писать об этом, я знаю, какую боль тебе причиняю. Семья Джамили была против нашей связи. Она забеременела. Мы решили убежать, но отец отослал Джамилю в их родную деревню в горах. Я обратился к французским властям, но они сказали, что отец имеет право, что мне придется смириться и что у них сейчас есть дела поважнее. Я решил забрать Джамилю и дезертировал. Скитался, как бродячий пес, прятался, но нашел ее. Нас настигли в окрестностях Тлемсена [139] Тлемсен — город на северо-западе Алжира. . Мы прятались в заброшенной деревне, дожидаясь удобного момента, чтобы перебраться в Марокко. Поднялся самум, и мы слишком поздно их заметили. Они догнали нас на дороге на Ужду [140] Город в Марокко. , потребовали предъявить документы, решили задержать и отвести на пост. У меня не осталось выбора. Я отнял автомат у молоденького капитана. Он видел, что мы никакие не террористы, и должен был нас отпустить, но отдал другой приказ. Его солдаты не шевельнулись, и он решил разоружить меня сам. Я крикнул, чтобы он остановился, но он хотел отобрать у меня автомат. Я застрелил одного из них, но они ранили Джамилю и забрали ее с собой. Я сбежал. Нужно было все тебе сказать. Я не смог.

Меня зовут. Пора.

Сесиль была в кухне. Я сел напротив нее и положил письмо на стол рядом с чашкой, налил себе кофе, разбавил молоком и оставил остывать. Мы сидели в темноте, и Франк был с нами. Он сбежал как трус и лишил нас души. Я смотрел на Сесиль и не знал, думает она о моем брате или нет. Как быть, что делать в подобных ситуациях? Нужно выразить свои чувства, высказать, что думаешь. Я ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Как и Сесиль. Не знаю, сколько времени мы так просидели, я не смотрел на часы. Мы так и не обмолвились ни словом. Я встал. Сесиль не шелохнулась. И я ушел.

День, когда Леонид снова увидел Милену, стал лучшим в его жизни. Он и десять лет спустя вспоминал его со слезами на глазах. Милене пришлось очень долго ждать, пока сотрудники «Сюрте женераль» выдавали визу. Как только Леонид появился в дверях таможни, она кинулась к нему, обняла, и они долго не могли оторваться друг от друга. На пути к дому Милены белый «Рено-203» попал в пробку на набережной Турнель, где проходила демонстрация в защиту Розенбергов. Милена рассказала Леониду их историю и хотела припарковаться, чтобы принять участие в митинге. Мысль о том, что люди могут дефилировать по улицам с транспарантами и выкрикивать всякие глупости в адрес правительства, полиции и государства-союзника, Леониду показалась несообразной. В СССР он ходил только на идеально организованные, разрешенные властью демонстрации, где люди двигались стройными рядами в колоннах и ни о какой «самодеятельности» не помышляли.

— Что за дело вам, французам, до приговора, вынесенного американцам?

— Они ни в чем не виноваты! То, что случилось, позорно и бесчестно!

— Эти люди — шпионы. Они предали свою страну и заслуживают смерти.

— Да как у тебя только язык поворачивается! Это гнусно!

— Их осудили. Значит, они виновны. Во всяком случае, по американским законам.

В тот день тема Розенбергов стала для них яблоком раздора.

— Ты не знаешь американцев! — кричала Милена. — Не представляешь, на что они способны.

— По сравнению с нами, янки — мальчики из церковного хора.

Леониду следовало быть осмотрительней. Его судьба каким-то неведомым образом переплелась с участью Розенбергов, до которых, как он считал, ему не было никакого дела.

Милена жила на последнем этаже красивого дома на авеню Боске. Теперь каждый день был похож на «лондонский вторник». Милена делала все, чтобы Леонид как можно скорее освоился. Она освободила для него шкаф, устроила в одной из комнат рабочий кабинет, показала ему Париж, помогала освоить французский, научила готовить, ходить за покупками и держать ухо востро с торговцами с улицы Клерк, то и дело норовившими «забыть» о сдаче. Она повела Леонида в дорогие магазины и одела с головы до ног, причем вещей накупила столько, что понадобился еще один гардероб. Наступили месяцы беззаботного счастья. Милена очень много работала. По вечерам Леонид с нетерпением ждал ее возвращения. Она подробно рассказывала ему, что делала; он задавал ей массу вопросов о самолетах и авиакомпаниях, на которые она, увы, не могла ответить.