Пенелопа Лайвли - Фотография

Он видит себя — и тоже отмечает границы личных территориальных притязаний. Был там-то, делал то-то. Вот Бишопс Манби, где он провел лето 1976 года — руководил раскопками средневековой деревни. Он, как сейчас, помнит это поле, покрытое весьма красноречивыми бугорками, выпуклостями и откосами — свидетельствами того, что здесь когда-то стояли низенькие домики, целая деревенская улица, и простирался целый ряд искусственных прудов, где разводили рыбу. Солнце, дождь, любопытные коровы и овцы, походная кухня в палатке. Вечера в местном пабе, веселые студенты, работающие на раскопках. Он встречается с девушкой из Дарема, молодой преподавательницей, Ханной как-ее-там, к вящему удовольствию обоих: поношенные джинсовые шорты и длинные загорелые ноги; пробираясь с лопаткой вдоль стены, она то и дело одаривала его заговорщицкой улыбкой.

Вот он снова здесь спустя десять лет, посреди индустриального города, пытается сличать нынешнее расположение улиц со старинными картами. Работа для одного — вокруг кипит жизнь, люди изумленно оглядываются на рыскавшего по городу человека с планшет-блокнотом и рюкзаком. Время самозабвенного труда — вот-вот выйдет в свет его монография, в голове роятся проекты. И сюда врывается голос Кэт, и гладкая поверхность, на которую он смотрит, идет рябью и сменяется картинкой комнаты в захудалом отеле, в котором он жил, голос Кэт в телефонной трубке: «Я еду во Францию с друзьями, раз уж этим летом ты, похоже, не появишься». Пауза. «Ты меня любишь?» — спрашивает она. Он пишет заметки в номере, и вдруг — сквозь две сотни километров — Кэт. Он все еще слышит отзвук ее голоса. Но слышит только ее, а себя — нет. Что он ей тогда сказал? Бог знает.

Увлеченный этой мыслью, он поднимает глаза от аэрографии и принимается смотреть в окно. Странно. Все слова, что вихрем проносятся в голове, сказаны другими, но никогда — тобой самим. Они говорят — ты не отвечаешь. Нет диалога — нет существенно важного доказательства. А ведь я никогда не лез, что называется, за словом в карман.

Интересно. Кажется, память действует на уровне восприятия: запоминается то, что слышишь, что видишь. Мы — центр действия, но каким-то образом стираем себя с целостной картины. Глин вспоминает еще что-то и обнаруживает, что снова не слышит собственного голоса. Лишь изредка: вот он читает лекцию или рассказывает что-то перед камерой, но это, должно быть, оттого, что предварительно записал текст на бумажке… и оттого запомнил. Но во время всяческих сцен с другими он молчит, — а ведь сам не из молчаливых.

Ему приходит в голову, что здесь напрашивается аналогия с молчанием умерших. Мириады давно покинувших этот мир людей, изучением жизни которых он занимается, чьи труды пытается воссоздать по тому, что осталось после них: кирпич и камень, вмешательство в ландшафт и целый бумажный вихрь в тысячах архивов. Огромная безмолвная толпа, которая сотворила все это, но никто из ее составлявших уже не сможет рассказать, как все было; их голоса можно услышать лишь при посредстве: процеженные, разбавленные, искаженные. Ну да, пронзительный параграф в научной статье. Надо будет отметить. Не сказать, что идея неопровержима — есть же дневники, письма, — но ею стоит заняться.

Он по-прежнему не сводит глаз с прямоугольника своего давно заброшенного сада — голубь пикирует над заросшей лужайкой, белка плавным и ловким движением спускается по стволу вишни. Теперь он редко гуляет по саду. Да и в доме лишь спит да работает. Если ему требуется компания — идет в паб с кем-нибудь из коллег или студентов. Для более близких отношений есть Майра, которая работает в канцелярии университета. Они не афишируют своих отношений; Майра давно поняла: о чем-то постоянном речи не идет, и эта связь — только их дело, а остальным знать об этом не стоит. Майра отменно готовит жаркое по воскресеньям, кровать у нее мягкая — в перине утонуть можно; в шкафчике ванной комнаты Глин держит бритвенные принадлежности и зубную щетку.

Теперь Глин бездумно наблюдает за белкой. Та прыгает по траве, время от времени замирая в абсолютной неподвижности, изогнув хвост. После чего шмыгает в кусты — и была такова.

Глин сердито возвращается к реальности: он не из тех, кто засматривается на белок во время работы. Наверное, эта апатия — от переживаний, решает он. Так не пойдет.

Он заставляет себя снова сесть за компьютер. Аэрография остается лежать на крышке картотечного шкафа; она сделала свое дело, более того, заставила его погрузиться в воспоминания, чего ему вовсе не хотелось бы. И он снова яростно стучит по клавиатуре; на экране копятся черные строчки. Пока наконец он не восстанавливает репутацию — основная часть статьи готова. Подчистить и пригладить можно и завтра. А теперь надо снова вернуться к тому, что случилось. Ему нужно разработать стратегию, продумать собственную реакцию, решить, что делать дальше.