Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

Сунув тетради (Книгу, как называет их Меча Инсунса) в рюкзак, а рюкзак снова закинув за спину, Макс выходит на балкон, смотрит вверх. Трос свисает с карниза. Подергав и убедившись, что он привязан прочно, берется обеими руками и пытается влезть по нему на крышу, но после первого же усилия понимает, что не сможет. Что сил долезть до крыши, наверное, хватит, но трудно будет перевалиться через карниз и водосточный желоб, о которые он при спуске ободрал колени и локти. Он плохо просчитал свои возможности. Или переоценил свой задор. Не говоря уж о том, как ему совершать обратный путь по стене, по железным скобам, в темноте, не видя, куда ставит ногу. И никакой страховки, кроме собственных рук.

Непреложность этих выводов окатывает его волной панического страха, от которого пересыхает во рту. Он стоит неподвижно еще мгновение, не выпуская из рук трос. И не в силах решиться. Потом разжимает пальцы, признавая поражение. Сознавая, что угодил в собственный капкан. Избыток самонадеянности подвел его, заставил забыть, как очевидны старость и усталость. Он никогда не сумеет подняться этим путем на крышу и знает это.

Думай, приказывает он себе почти в отчаянии. Думай как следует и поскорее, иначе не выйдешь отсюда. Оставив трос — снять его отсюда невозможно, — он возвращается в комнату. Выход только один, твердит он, и эта уверенность заставляет его сосредоточенно задуматься над дальнейшими шагами. Все зависит от скрытности, заключает он. И, разумеется, от удачи. От того, сколько сейчас человек в доме и где именно. От того, находится ли охранник, обычно сидящий на первом этаже, между номером Соколова и выходом в парк. И Макс, стараясь двигаться бесшумно, ставя сначала пятку, а потом уже всю ступню, выходит из номера в коридор, осторожно прикрывает за собой дверь. Горит свет, и длинная ковровая дорожка тянется до лифта и лестницы, облегчая бесшумный проход. На площадке, вжавшись в стену, прислушивается. Все тихо. Он спускается по ступеням с теми же предосторожностями, поглядывая поверх перил, чтобы убедиться, что путь свободен. Вслушиваться он не может — сердце опять колотится так, что от стука крови в висках он почти глохнет. Уже много лет его не пробирала такая испарина. Он вообще не склонен к избыточной потливости, но сейчас чувствует, что под одеждой весь взмок и белье липнет к телу.

Он останавливается на последнем марше, снова пытается успокоиться. И сквозь шум в ушах улавливает посторонний, приглушенный расстоянием звук. Радио или телевизор? Прижимаясь к стене, Макс минует последние ступени, крадучись приближается к углу холла. В другом его конце — дверь, без сомнения, ведущая в парк. Налево — тонущий в полутьме коридор, направо — двойные двери, и сквозь их почти матовые стекла Макс различает идущий снаружи свет. Оттуда же и доносятся звуки радио и телевизора — теперь гораздо отчетливей и громче. Макс сдергивает с головы косынку, вытирает мокрое лицо, прячет в карман. Во рту у него так сухо, что язык царапает нёбо. Он на мгновение зажмуривается, делает три глубоких вздоха и, пройдя по вестибюлю, бесшумно открывает дверь. Выходит. Свежий ночной воздух, напоенный ароматами сада, будто встряхивает его, заряжает уверенностью и энергией. Таща рюкзак за лямку, Макс бегом припускает через темный парк.

— Простите за беспорядок, — сказал Фито Мостаса, притворяя дверь.

Макс не ответил. Оцепенев, он смотрел на труп Мауро Барбареско. Итальянец навзничь лежал на полу в большой луже подсыхавшей крови. Восковое лицо, остекленевшие, закатившиеся под лоб глаза, полуоткрытый рот и глубоко рассеченное горло.

— Проходите дальше, — предложил Мостаса. — И постарайтесь не ступать по крови. Тут очень скользко.

Они по коридору прошли в дальнюю комнату, где обнаружилось тело второго итальянца. Согнув под прямым углом одну руку, а другую подсунув под себя, тот валялся на пороге кухни лицом вниз, уткнувшись в лужу розовато-бурой крови, разливавшейся под стол и стулья. В комнате стоял какой-то густой и странный, будто отдававший металлом, запах.

— Приблизительно пять литров у каждого, — с холодным неудовольствием произнес Мостаса, словно и впрямь сожалея об этом. — Итого, десять. Прикиньте, какой потоп.

Макс мешком опустился на ближайший стул. Мостаса остался на ногах и продолжал смотреть на него внимательно. Потом взял со стола бутылку вина, налил полстакана и протянул. Макс покачал головой. От одной мысли, что придется пить, когда перед глазами такое, его замутило.