Juan Bas: Таверна трех обезьян (пер. Е.Антропова)

Мне полагалось внести в банк пятнадцать тысяч – столько же, сколько и за квартиру, а уже близился конец месяца. Я верил, что мой стрит сильнейший, и у них нет ничего выше тройки: так должно было быть, и я молился, чтобы так оно и было. Я отважился нырнуть, махнув на все рукой – мои три купюры по пять тысяч легли на середину стола. Лупас уравнял до десяти и поднял еще на тысячу, мой нищенский остаток: полагаю, он собирался оставить меня даже без денег на такси.

Правда, этот мелочный выпад в мой адрес взбеленил Трини, и она накинулась, полыхая негодованием, на своего престарелого жеребчика. Лупас стушевался перед ее вспышкой и пробурчал невнятные извинения. Трини решительно пересчитала оставшиеся деньги: сорок три тысячи. Уравняла тысячу, подняла на двадцать и дала мне еще двадцать, чтобы я не выбыл из игры, объявив мне, что если я возьму банк, то верну ей тотчас, а если это сделает он или она сама, то я ничего ей не должен.

Лупас запротестовал с предельной горячностью – между нами, довольно слабенькой – какую он осмеливался проявить в спорах с Трини. Я до сих пор не знаю, чем объяснялось столь смиренное поведение престарелого альфонса с прежней женой – уважением, страхом или иными причинами. Он заныл, что нельзя передавать друг другу деньги в течение сдачи, таковы, мол, правила. Он обратился за поддержкой к Пепу, который изучал потолок, воздерживаясь от участия в сваре. Трини велела ему угомониться и произнесла затем загадочную фразу, явившуюся прологом странных закладов, которые вскоре были поставлены на кон.

– Хватит хныкать и клади деньги, слюнтяй! Если бы ты соблюдал другие правила, более существенные, меня бы, черт возьми, не взяли тогда за горло, и ты хорошо знаешь из-за чего…

Лупас с убитым видом добавил без дальнейших возражений недостающие двадцать тысяч. И попросил открыть карты. Я показал стрит; он бросил свои пять карт картинкой вниз и придавил их руками – тройка не прошла. Зато Трини открыла фулл девяток и четверок: ей дьявольски повезло, но а я, я проигрался до нитки.

Она собирала свой выигрыш обеими руками, позванивая золотыми браслетами при каждом движении. И хохотала во все горло над Лупасом, который изо всех сил сжимал губы, как будто дал обет ни в коем случае не отвечать на провокацию.

Меня же она снова отругала за то, что я спустил все деньги, однако попросила дождаться конца игры, пообещав довезти домой на машине и пригласив поужинать перед сном. Мне почудилось, что тоном, каким Трини озвучивала приглашение, она намеревалась побольнее задеть Лупаса, возбудив в нем подозрение, будто мы с ней любовники. Она намекала на это не впервые, но всегда делала это весьма двусмысленно. Судя по горькому оскалу мужа, она своей цели достигла. И, конечно, было очень даже заметно, что такой расклад не оставлял Лупаса безучастным, совсем напротив. У меня закралось опасение, что меня используют как разменную фишку в игре, тайные законы которой мне неизвестны.

Далее Трини сказала, что вошла в азарт, и предложила уцелевшим партнерам поиграть еще немного. Чуть позднее, выполняя свое обещание (или угрозу?), в кладовую вернулся Дерьмолап с намертво зажатой в кулаке новой бутылкой, прихваченной в баре. Он был из тех толстокожих пьянчуг, кто напивается втихаря, и по их внешнему виду не особенно заметно, что они поглотили чуть ли не цистерну. Однако в тот предрассветный час, а было где-то между четырьмя и пятью утра, дружище Дерьмолап явно находился под парами: массивная туша сильно раскачивалась при каждом неверном шаге, и он с трудом ворочал языком.

Дерьмолап рухнул на стул, отфыркиваясь с облегчением, словно освободился от гнетущей тяжести. Он вытащил из кармана пиджака смятые купюры – где-то около пятидесяти тысяч песет – и попытался расправить их неуклюжими движениями. Сеньора Трини заставила его сходить в туалетную комнату и вымыться, если он хочет вернуться к игорному столу: суставы пальцев его правой руки были испачканы запекшейся кровью…

Поскольку я находился в положении безмолвного наблюдателя, Трини попросила меня сесть у нее за спиной, чтобы я мог видеть карты и быть ее талисманом. На мой взгляд, она придумала еще один способ вызвать ревность Лупаса, который, услышав ее приглашение, словно глотнул разреженного воздуха.

Немногословный старый пень в редких случаях обращался ко мне напрямую. Когда такая надобность возникала, он обходился безличными фразами. Кроме того, не стоит забывать, что Лупас в двух шагах ничего не видел. Не считая карт, которые он различал только уткнувшись в них носом, все прочее вокруг должно было казаться ему не более, чем ярким светом, слепившим слабые глаза, и темными враждебными силуэтами. Забирая банк, он каждый раз быстро подсчитывал в уме выигранную сумму и ощупывал каждую купюру.