Отар Чиладзе - Годори

Аракшом тижурк дан мобуд. Аракшом тижурк дан мобуд… Если мог, надо было раньше проявить… Прежде чем мы развратились и разложились заживо. Теперь поздно. Теперь ни до убитого никому нет дела, ни до убийцы… Чем больше убийц, тем лучше — быстрей изведем друг друга. Хоть и трудно, признаю: отец был прав! Кашели на что пошли, то сделали, но ведь и мы им ни разу не помешали… Вот и превратились в убийц, потаскух, наркоманов, пьяниц, воров и казнокрадов… Облить нас бензином и сжечь — никто не удивится. А порадоваться — порадуются… Финита ля комедия! Вот сейчас эта пустошь обернется морем, и я прямо с балкона — бултых. И буду плавать, плавать до дурноты, пока водная гладь не стянет шею удавкой… Один. Хотя с моими руками далеко не уплыть. Два! Вскрой вены! Три. Как скажете. Четыре. Почему, собственно, я должна была вскрыть вены? Пять. Верно, свекровь их перерезала. Шесть. Револьвер рвала из рук. Дай хоть раз и я в него выстрелю. Восемь. Но я не дала. Девять. Вот и перерезала… Десять…

… Слышишь, что ли, гого? Может, тебе плохо? Хочешь, воды принесу? («Почему мне должно быть плохо?» — удивилась Лизико.) Не знаю, перепугала меня до смерти… Я и подумала… С перепугу Людовика позвала. Слыхала бы, какими словами он тебя благодарит, прямо не знаю… Нынче пришел, жалкий такой, молчит, ровно воды в рот набрал. Даже, похоже, кто-то его поколотил, вот ведь беда! Поверил его кизиловой палке-указке и врезался в грузовик… Номера с обоих послетали, как листья по осени… Твои котлеты насилу ему впихнула. Смущался, но съел. И уж так тебя благодарил! Это, говорю, не о тебе наша больная печется, а просто здешнюю пищу не ест, не приучена… Желудок не принимает… А он… «Нет, — говорит, — не будь она хорошим человеком, жизненные обстоятельства не привели бы ее в сей дом скорби…» Вот ведь как складно говорит. «Она, я так думаю, прямая потомица своих давних предков, того славного народа, что некогда жил на этой земле… Вы, говорит, — прежде были великим народом, вас очень ценили и уважали. Если бы не вы, кто знает, может быть, и крест класть давно разучились бы…» Вот так чудно говорит, бедолага. Если не знать, и не подумаешь, что — сумасшедший. «Раньше, — говорит, — раз в неделю ангелы в небесах на вашем языке Бога славили, а теперь вы на земле друг друга понять не можете…

Вы, — говорит, — уже и не тень тех давних, а хуже. Лучше б мне в дороге помереть или погибнуть от разбойников, только бы не видеть вас в таком виде…» А родом он то ли из Болниси, то ли из Болини, не разобрала, не запомнила… И имя чудное. Говорит и плачет, слезы по бороде так и текут, и при этом твои котлеты уминает… «А доброта эта у вас, — говорит, — от них еще осталась…» Что б ему, непутевому, ей-Богу!.. Душу разбередил. Слушаю, разинув рот, и тоже плачу… Ты-то чего ревешь, — говорю себе, — дура ненормальная, ты-то куда? Что тебе за дело до былого, если вчера что ела, не помнишь… («Тетя Лена, я полюбила нездоровой любовью свекра и заживо похоронила отца», — сказала Лизико.) Ну конечно! Так мы тебе и поверили… И отец ваш изволил намедни здесь быть, и свекор тоже. Отец со всеми поручкался, и со мной, и с Людовиком тоже… А свекор пригрозил всех на улицу выгнать и живьем спалить, если с тобой что случится… Слышь, гого?! Мы-то тут при чем, объясни, ради Бога?! Кто нас спрашивает?! Этот на площади Вачнадзе за регулировщика себя выдает. Я тут хозяйничаю помаленьку… Сама себе и больная, и доктор… Ведь ни доктора на месте, ни больных… Хотят — приходят, хотят — уходят, кто по переходам попрошайничает, кто по карманам шурует, не знаю, а есть, которые помоложе, возле цирка стоят [22] Около цирка «биржа» тбилисских проституток. . Это я от Людовика слышала. Вот уж точно — цирк! Надо и мне как-нибудь сходить туда, постоять, посмотрим, ошибется кто или нет. И ты пойди. Вместе пойдем. Вдвоем проще… Ты-то еще ничего, слава Богу, а на меня и смотреть уже не на что, глаза, что мною любовались, совсем ослепли… Я ему говорю: милиция на улицу носа не кажет, кто тебя-то заставляет? Чего покоя себе не даешь? Сидел бы в своем Болниси или Болини, как оно там прозывается. А он в ответ: «Это-то меня и понуждает и гонит, чтобы вовсе бесхозной ваша земля не осталась, чтобы враг не сказал — и впрямь им конец. Пусто место, хоть и свято. Все…» Слыхала: в стране без собак кошки лают. Вот и я у вас вроде той кошки… Попробуй переспорь такого, переговори черта хитроумного. Знай — его благодарность добром обернется. Уж как он тебя благодарит, Бога за тебя молит! А мужская молитва — не нашей чета, в ней силы больше. Господь к мужчине прислушивается. («Тетя Лена, вы знаете, что значит «аракшом тижурк дан мобуд»? — спросила Лизико.) Что ты такое спрашиваешь, гого? У меня и так голова кругом… Что? Сухуми, говоришь, пал? [23] По-грузински в перевертыше слышится: «Кажется, пал Сухуми».