Отар Чиладзе - Годори

Когда природа взяла свое и вскормленный Кесарией Ражден Кашели выпростался из годори , точнее, когда корзина не смогла долее вмещать его быстро растущую плоть и с сухим треском распалась, рассыпалась на нем, как скорлупа, он первым делом жадно набросился на мачеху — бедняжку с трудом вырвали сбежавшиеся на ее вопли соседи. Одни приводили Кесарию в чувство, другие пытались удержать ее мужа, третьи колотили палками сопливого насильника. Кесария от стыда и ужаса не смела взглянуть на мужа. Муж рвался из рук, опасаясь, что мальчишку забьют насмерть. Стояли такой ор и гвалт, что понять что-нибудь было невозможно. Но, так или иначе, с того дня Раждена Кашели в селе больше не видели. Отряхнув с себя остатки корзины, он растворился в мутном водовороте жизни и больше никогда не возвращался в родное село, если не считать гипсового бюста, который поставило ему благодарное правительство примерно на том месте, где некогда стояла хибара слабоумного пастуха.

Точнее — где в хибаре стоял годори , плетеный короб — единственное близкое для Раждена Кашели пространство, можно сказать — родное, разумеется, если понятие родства доступно ему, хотя бы по отношению к корзине. Впрочем, он не раз говаривал, что ни о чем не мечтал и не тосковал так, как о годах, проведенных в годори .

К слову сказать, в селе о нем не вспоминали. Вычеркнули. Разве что Кесария навсегда лишилась покоя. Она сожгла самодельную куклу, долгие годы заменявшую ей дочь, — тряпичную девочку, пропахшую ее теплом и потом, и прокляла само материнство. Но с ужасными видениями ничего не могла поделать. Редкая ночь проходила так, чтобы она хоть раз не вскочила в постели, растревоженная и напуганная сном, которого и рассказать-то не смела. «Помоги! Убери его! Убери! Больше не могу!» — молила она мужа, целуя ему руки. Но чем мог помочь муж, и сам оказавшийся не в лучшем положении: пустыми угрозами и проклятиями он только усугублял поистине жалкое свое положение, поскольку помимо воли оказывался еженочным свидетелем бесконечного насилия над собственной женой.

Что же до неуемного насильника, то он рос не по дням, а по часам. Закалялся и оснащался к новой жизни: сначала бродяжничал, потом карманничал, потом мошенничал, а затем уже по-настоящему разбойничал — то грабил людей на дорогах, то врывался в дома и лавки, на глазах детей и мужа насиловал мать семейства или самую пышнотелую из дочерей; выкормыш годори не знал ни страха, ни жалости, не считался ни с законом, ни с Богом. Несколько раз его хватали, дважды ранили, но ни пуля, ни кандалы не останавливали его. Рану он зализывал, как дикий зверь, кандалы разламывал как бублики, и продолжал свое — уничтожал и пожирал все, что попадалось на пути, что можно было ухватить зубами, вслепую, наугад прокладывая дорогу к вершинам своей низости. Нужно ли говорить, что время способствовало ему, создавало условия для выявления задатков. Он и выявлял их без зазрения совести. С маузером в одной руке и штофом водки в другой, пьяно щурясь, палил без разбора во все, что раздражало, настораживало или просто подавало признаки жизни.

В результате его имя прогремело столь широко, что с ним завели сношения товарищи социал-демократы и даже привлекли к нескольким серьезным акциям и «эксам», разумеется, под лозунгом «свободы, равенства и братства». В частности, его имя всплыло в деле об убийстве Ильи Чавчавадзе, но товарищи по партии своевременно переправили подозреваемого в Россию, где вскоре он создал интернациональную семью — женился на такой же бездомной и беспутной, как сам, казачке, и до февраля двадцать первого года не вспоминал о родной стороне. Это годы, когда по бескрайним российским степям, не затухая, носился огненный смерч: в девятьсот семнадцатом разразилась революция, что вызвало временный, скажем так — тактический распад Российской империи и создало условия для еще одного рождения Грузии, на этот раз в виде поистине исключительном. Грузия, поделенная на губернии, объявляет себя демократической республикой. А грузинский Ной занимает кресло премьер-министра…

Но прежде чем усесться в премьерское кресло, ему пришлось многое пережить, в том числе в родном Ланчхути — запертому в отцовском доме, словно отгороженном от мира высокой живой изгородью из трифоли. В сущности, к этому времени он решил отойти от политики и заняться мемуарами. Что же еще делать, если Кремль откажет ему в доверии из-за давней внутрипартийной полемики и уступит федералистам или же «нацдемам» временно отпавшие земли, на которых только твердой рукой социал-демократов можно набросать контур будущей Грузии… Его супруга совершала верховую прогулку по окрестностям Ланчхути, землям покойного свекра. На породистой кобыле, в английском седле, она порой спускалась до Уреки — подышать морским воздухом, и он был счастлив, что крестьяне гордятся барыней-амазонкой. Сам же он сидел не в удобном седле, а на иголках — ждал шифрованной депеши из Тбилиси. И депеша не слишком заставила себя ждать: полчаса назад ее собственноручно доставил запыхавшийся начальник почтового отделения. «Рим ждет кесаря», — было написано в депеше. А кесарь — это он и есть. Телеграмма, уже сотни раз перечитанная, лежит перед ним на массивном отцовском письменном столе, и, сидя в массивном отцов-ском кресле с высокой спинкой, он повторяет с приятным волнением: «Я кесарь». Единственное чувство, которое он может вычленить из прочих и безошибочно назвать, это все-таки удивление. Хотя, в сущности, ничего удивительного не происходит. Проводится экстремальная экспертиза вековых экскрементов Империи, в чем, собственно, нет ничего невероятного нормальная процедура, чтобы учесть на будущее, какую пищу империя переваривает легко и безболезненно, а какая вызывает несварение. Есть дикие племена, которые до тех пор едят одну пищу, пока не усвоят из нее все питательное. Так и империя. Хочешь быть сильным, умей жрать собственное говно. Вот она и жрет. А мы ей поможем, подтвердим, что выбор был верен. «Не пренебрегай никакой работой, а за что взялся — доводи до конца», — наставлял его отец, ибо сам был таким, ничем не пренебрегал и все делал лучше других. Простой крестьянин вышел в крупные землевладельцы. Второго такого дома нету во всем Ланчхути — прочный, каменный, украшенный резьбой. Отец был для него образцом — трудолюбие, упорство, воля… Он всю жизнь хотел стать таким, как отец, — известным, уважаемым, чтобы на улице оборачивались вслед… Однако по политическим воззрениям оказался противником отца — отец был землевладельцем, он же отрицает частное землевладение; впрочем, это не мешало ценить человеческие качества отца, так сказать, отдавать кесарю кесарево, в особенности сегодня, когда он сам объявлен кесарем, а отца уже нету в живых, да освятит Господь его на том свете, если Господь существует, если вообще на том свете что-то есть… Отец верил. Верил в Бога и не понимал сына. Но сын вовсе не против хорошей жизни, как казалось отцу, — ни в коем случае! Не говоря уж о другом, его заморская супруга и дня бы не выдержала без верховой прогулки на породистой кобыле, в добротном английском седле. Нет, отец, сын всего лишь сторонник социального равенства, как истинный марксист, и, только приступит к исполнению премьерских обязанностей, первым делом запретит хваленому грузинскому виноградарю самовольно хозяйничать в своем винограднике. Пусть лучше урожай сгниет на лозе, чем тот соберет больше соседа. Иначе кривду не выправить и равенства в этом мире не добиться.