Елена Толстая - Очарование зла

Но Рош, хоть и был французом, явил себя сущим лягушатником. Он не купился на «поклонника». Он захотел знать имена и фамилии.

— Как его зовут, вашего благодетеля?

— Говорю вам, он большой почитатель моего таланта… Вам известно, кстати, что я — первая исполнительница таких замечательных и популярных теперь песен, как «Ехал на ярмарку ухарь купец» и «Замело тебя снегом, Россия»? — надменно осведомилась Плевицкая. Слезы ее временно высохли.

Рошу сие не было известно. Более того, он, как показалось Плевицкой, даже не был потрясен открытием.

— Меня интересует имя вашего поклонника.

— Ну… господин Эйтингтон.

— Адрес?

— Он живет в Берлине, — кокетливо потупилась Плевицкая. — Так что между нами, сами понимаете, ничего не могло быть, кроме искусства… моего искусства…

Рош неожиданно спросил:

— А какой талант этот господин ценил у вашего мужа?

— Что? — опешила Плевицкая. И опустила ресницы: — Я вас не понимаю.

— Ежемесячно в течение тех же шести лет ту же самую сумму клал на свой счет в банке и ваш супруг, господин Скоблин. Вот я и спрашиваю, какие поклонники и каких талантов…

Плевицкая разрыдалась.

— Я ничего не знаю! — выкрикивала она сквозь слезы. — Мой муж сам вел свои денежные дела! Я ничего не… А-ах! У вас есть нюхательная соль? Потому что, предупреждаю, я…

— А его записную книжку вы вели вдвоем? — оборвал Рош, бросая на стол маленькую записную книжечку. — Узнаете? Она была найдена при обыске в вашем доме… Кому она принадлежит? Отвечайте!

Он кричал, багровый, жутко чужой, равнодушный ко всему, кроме своей работы и своего города, в котором ему приходилось терпеть это русское безобразие, — он кричал, откровенно довольный тем, что может позволить себе разинуть пасть пошире, показать железные зубы справа и слева, слева — верхний, справа — нижний, и орать на знаменитую Плевицкую…

— Я… ах… — Плевицкая захлебнулась слезами, снова высморкалась в микроскопический, насквозь мокрый платочек и совершенно спокойным трезвым голосом сказала: — Это книжка моего мужа.

— А, — сказал Рош, сразу перестав орать. — Так бы и говорили. А вот тут вашей рукой написано, видите? «Донесения Центру направлять через Женеву, шифр — Евангелие от Иоанна, глава 11. При химическом способе: двухпроцентный раствор серной кислоты, проявлять утюгом». Это что, рецепт пасхального кулича по русскому обычаю?

— Вы издеваетесь над святым… над религией… это низко! — прошептала Плевицкая, рыдая.

Рош смотрел на нее в упор, прикрыв книжку ладонью.

— Какому Центру предназначались «донесения»? И что это были за донесения? Отвечать! Отвечать! — Он ударил кулаком по столу. Плевицкая дважды подпрыгнула на табурете.

— Вы мне не верите! — плаксиво закричала она. — Я не так низко пала, как вы думаете!.. Пусть Бог меня накажет, если я лгу!

Сквозь засиженное летними мухами стекло книжного шкафа на Плевицкую ехидно смотрела Марлен Дитрих в приподнятой юбке, являющей миру подвязки ее чулок. Мосластые ноги молодой киноактрисы назойливо притягивали взор. Мятая вырезка из журнала распласталась по стеклу, прилепленная медицинским пластырем.

— Насчет Бога — не знаю, — сказал Рош, — а вот суду этих улик будет вполне достаточно. — Он повысил голос, вызывая сержанта: — Уведите ее!

Плевицкая отпрянула, забилась в угол.

— Я не хочу! Не трогайте меня! — рыдала она, отбиваясь. — Я не хочу сидеть в тюрьме!..

Исполнительный сержант поднял ее и утащил. Крики Надежды Васильевны затихли. Рош обреченно посмотрел на закрывшуюся за нею дверь.

Первое время после возвращения из Москвы Вера тихо жила на квартире своего отца. Ничем не занималась, ни с кем не встречалась. Ей было невыносимо горько. Она пыталась представить себе, как он умирал здесь, один, всеми преданный и брошенный. Гучков, «тот самый». Похожий на те карикатуры, что рисовали на него в газетах. Каждый раз, когда она вспоминала, как посмеивалась над ним за это, на глаза у нее наворачивались слезы.

Никто не видел, как она плачет. Оно и к лучшему. В минуты настоящего горя Вера предпочитала замыкаться в себе, ни с кем не встречаться. Она не верила в разделенное горе. Напротив, ей казалось, что, рассказав кому-то о своей беде, она только умножала несчастья.

Отец. И еще — Роберт Трайл. Такие разные. Они никогда бы не понравились друг другу, человек лучшего прошлого и человек лучшего будущего. Никогда бы не сошлись. Настоящее отнеслось к ним с одинаковой мерой жестокости и расправилось с обоими.