Елена Толстая - Очарование зла

Он встал и, не прощаясь, вышел. Болевич проводил его глазами. Он всегда так делал, когда расставался с Рейссом. И всегда происходило одно и то же: Рейсс мгновенно растворялся в толпе. Уловить точный миг полного исчезновения Игнатия Рейсса Болевичу так и не удалось.

Вера была в приподнятом настроении. Врач подтвердил ее подозрение: будет ребенок. Жизнь сразу сделалась какой-то странной, хотя казалось бы: многое ли изменится в Париже оттого, что там появится на свет еще одно существо, крикливое и красное? Вера улыбнулась, нахмурилась, снова улыбнулась. Не изменится ничего. Изменится все.

Вообще это будет, наверное, забавно (Вера закурила на ходу) — стать матерью.

Она попробовала вспомнить себя в образе девочки. Не получалось. Свои детские фотографии Вера не любила. Какая-то чужая надутая девчонка, глаза чрезмерно большие — кажутся накрашенными, что в столь юном возрасте совершенно неестественно. Белые платьица, в которых девочка тонет. Или, наоборот: из которых никак не может выродиться, подобно Афродите в морской пене.

Когда-то, очевидно, эти платьица умиляли. Особенно — жуткие банты через всю грудь.

Хотелось поскорее вырасти — вылупиться из скорлупы. Хотелось скорее стать похожей на куклу в красивых взрослых одеждах, получить право на взрослую прическу, на стрижку, на длинную папиросу в углу рта.

Теперь все это у Веры есть. И она чрезвычайно довольна — собой, своей внешностью, своим возрастом. Забавно: что в ней изменится после рождения ребенка?

Почему-то при слове «мать» на ум сразу пришла Марина. Болевич никогда о ней не говорил, но Вера и от других хорошо знала: мать из Марины — такая же ужасная, как жена, любовница, стряпуха, хозяйка. Сережа однажды, сияя светлыми (пустыми, без мысли) глазами, поведал — на срыве восторга: «Секрет Марининой стряпни — она бросает в кастрюлю все плоды, и земные, и небесные, и варит». Кажется, приблизительно тот же рецепт используют бездомные бродяги: соберут объедков пожирнее — и…

Веру передернуло. А Сережа сиял. Он действительно необыкновенный. Любит эту женщину. По-настоящему любит, глубоко, преданно.

Что до детей, то Вера довольствовалась обычными эмигрантскими сплетнями. Марина превратила старшую дочь Ариадну в прислугу, в няньку для боготворимого сына. Сыном восторгается непрерывно и назойливо. Того же требует от остальных. Выдавливает похвалу любой дурацкой выходке «великолепного Мура» из любой подвернувшейся под стальные материнские пальцы глотки. Бедный парень. Вырастет в подонка непременно.

Вера остановилась, бросила папиросу. Пытливо уставилась на себя в витрину пестренькой кондитерской. А с чего это ей пришло на ум сравнивать себя с Мариной? При чем тут, спрашивается, Марина?

Улыбка молодой женщины, отраженной в витрине под полосатым ситцевым навесом, была откровенной почти до бесстыдства. И, самое любопытное, что ей это шло.

Марина тут при том, что Марина — монстр, Марина — кошмарная мать. И сегодня Вере особенно хотелось убедить себя в этом.

Вера вызывающе вскинула голову, увенчанную пикантной шляпкой, отвернулась от кондитерской, быстро зашагала по улице. Постепенно вокруг становилось все менее нарядно. Шныряли странные личности, проплыло несколько господ в полосатых брюках — липкие взгляды в сторону Веры и полное разочарование в ответ на ее невидящий взор. На мутных окнах — цветы в крашеных ящичках, похожих на младенческие гробики. Ввысь по голой стене, как по скале, карабкаются ставни.

Неба почти нет, стиснуто крышами. Оттого и не нарядно в квартале.

Вера остановилась перед убогой гостиницей. Иронически пожала плечами. Какую иногда обитель избирает себе великая любовь — с ума можно сойти! Она вошла внутрь и очутилась в холле, где вопиюще пахло случайными свиданиями. Запах этот пропитывал здесь все: пыльные занавески, потертые плюшевые кресла, даже фикус в кадке, разросшийся наперекор природе.

Вера смешливо склонила голову набок, прислушалась. Этажи негромко, смиренно гудели. Бедность здесь не вопияла, она тихонько попискивала из щелей. Если вопиять, выселят, изгонят, спустят на пару кругов ниже по лестнице этого чистилища.

— Мадам, прошу прощения, — ожил в углу пыльный портье, — вы не мадам Гучкова?

Вера остановилась, удивленно перевела взгляд на него. Бесстрастное, длинное, лошадиное лицо. Все повидал, ничему не удивляется.

— Да, мосье, именно так, — подтвердила Вера.

Лошадиное лицо произнес: