Елена Толстая - Очарование зла

— Я уже говорила какому-то корреспонденту и повторяю снова: к убийству Рейсса мой муж никакого отношения иметь не может. Я в этом уверена. Кроме того, в эти дни он находился в Париже.

— Но вы допускаете возможность непрямого участия в преступлении? — спросил Рош. — Он ведь мог, находясь в Париже, руководить операцией…

— Мой муж — глубоко порядочный человек, — оборвала Марина. — Самый благородный, самый человечный из людей… Если он, возможно, и оказался причастен к чему-то, то лишь из-за своей исключительной доверчивости. Я допускаю, что его доверие могло быть обмануто.

— Допускаете… хорошо, — бормотнул Рош. И глянул на нее испытующе. Нет, держится пока неплохо. — Теперь о вас, госпожа Цветаева. Очертите, пожалуйста, круг ваших политических симпатий. Насколько я знаю, они различаются с симпатиями вашего мужа.

— Я? — Марина выпрямилась. Сухие прямые плечи, как у мальчика. Совершенно не привлекательна. Глаза тусклые, цвета бутылочного стекла. — Я никаких «дел», как вы выражаетесь, никогда не делала. И не только по полнейшей неспособности, но и из глубочайшего отвращения к политике, которую всю, за редчайшими исключениями, считаю грязью.

Выпалив это, она замолчала. Рош помог ей прикурить. Папироса привычно лежала на желтом сгибе пальца.

— Вам известно об активной работе вашего мужа в «Союзе возвращения на Родину»?

— Разве деятельность, связанная с оказанием помощи соотечественникам, пожелавшим вернуться на родину, является предосудительной? — парировала Цветаева. — Впрочем, я в этом «Союзе» не состояла и о масштабах его работы судить не берусь.

— В результате обыска, — сказал Рош, заранее жалея Марину, — было установлено, что под видом культурной организации действовала разветвленная сеть агентов НКВД, участвовавших в убийстве Рейсса и похищении генерала Миллера.

У Роша было такое ощущение, словно в мозгу, в том участке сознания, который отвечает за проведение всех этих допросов, натерта огромная кровоточащая мозоль. Прикосновение к этой мозоли доставляло ему страдание. Ему осточертело задавать одни и те же вопросы, повторять одни и те же имена: Игнатий Рейсс, генерал Миллер. Слышать в ответ одну и ту же ложь. Он посмотрел на Марину и вдруг понял, что она испытывает то же самое.

— Я повторяю, — медленно произнесла Марина, — мой муж, Сергей Эфрон, мог действительно оказаться причастным к чему-либо. Но — исключительно вследствие своей доверчивости. Вы записали это, комиссар?

Рош помолчал, затем произнес:

— Давайте вернемся к внезапному отъезду вашего мужа, госпожа Цветаева. Вы утверждаете, что видели его в последний раз в тот день, когда он заехал домой забрать вещи?

— Да.

— Он сказал вам, чем вызван его столь внезапный отъезд?

— Делами. Я никогда не выспрашиваю подробностей.

— Почему?

Марина потушила окурок, сразу взяла новую папиросу из мятой пачки. Рош опять поднес для нее спичку.

— Потому, — медленно произнесла она, — что мы с мужем живем совершенно разными жизнями. Когда-то я дала ему понять, что это так. Он все выдержал и ни в чем меня не упрекнул. Одному Богу известно, чего ему это стоило. Теперь мой черед. Я не задаю ему вопросов. Вам понятно то, что я сказала, или вы потребуете более подробных объяснений?

— Нет, — сказал Рош. — Все предельно ясно. — Он видел, что она совершенно измучена, но отпустить ее не хотел. Стоит чуть-чуть надавить, дожать, и она проговорится. Если, конечно, что-то знает. А ведь может так статься, что и ничего не знает.

— Он сказал, что едет в Испанию, — заговорила Марина.

— По каким делам?

— Господи, по делам! В Испании идет война! — вырвалось у Марины. — Неужели вам этого недостаточно? Он уехал сражаться с фашистами! Слушайте…

И вдруг, к величайшему изумлению Роша, она начала читать стихи. Она читала по-русски, а потом в собственном переводе — по-французски. Он слушал, потрясенный. Он никогда не слышал ничего подобного.

Переводы Цветаевой на французский звучали совершенно чуждо французскому уху, поскольку она сохранила русскую метрику. Стихотворение казалось экзотическим, несмотря на то что все слова были в нем знакомые и произношение у Марины было чистое, парижское. Ритм, мелодия стиха производили впечатление какой-то инопланетной музыки.