Владимир Колганов - Покаянные сны Михаила Афанасьевича

В мозгах по-прежнему сумбур, но постепенно что-то проясняется. Я пытаюсь возразить:

— Боюсь, что за безумство мартовских дней нам предстоит очень тяжелая расплата.

— А для начала всех этих… с красными бантами… на фонари!

— Я, знаете ли, не настолько кровожаден…

Ощерился. Кровью налилось лицо, рука отчего-то тянется к нагану.

— Да вы социалист, доктор, как я погляжу! — Рот брызжет слюной, меня обволакивает вонючим перегаром. — Знаю я вас, университетских, все одним миром мазаны, мать вашу так!

Вот не хватало еще в лоб пулю получить от пьяного защитника.

— Нет уж, позвольте, штабс-капитан!

— А не позволю!

— Но я же вовсе не социалист.

— Не ври! По роже сразу видно!

— Я даже слова этого поганого не выношу.

— Так я и поверил!

— Я, как и вы, радею за монархию! — Я встал, для храбрости перекрестился и запел: — Боже, царя храни!..

Дальше в сознании провал. Могу предположить: штабс-капитан пытался задушить меня в объятиях… Ясно лишь, что, едва закончится одно кошмарное видение, взамен его непременно начинается другое… И так без конца, без смысла, без надежды…

Только теперь, припомнив подробности ночного спора, я осознал весь ужас происшедшего. Кира мне изменила, родину я уже почти что потерял, осталась судорожно бьющаяся жилка у виска. Стоит нажать на спусковой крючок, и вся эта не нужная мне жизнь вытечет за несколько мгновений…

Из коридора просачивается табачный смрад. Доносятся возбужденные голоса — тоже все о чем-то спорят. Мало им того, что было в марте! Бездари! Пропили Россию, продули, проиграли…

Вот и я тоже все, что только можно, проиграл. И нет мне теперь ни пощады, ни прощения… Я снова проваливаюсь в полузабытье.

Только в этой качающейся полутьме она и согласна появиться — порочная, эгоистичная женщина с невиданным, изощренным талантом обольщения. Княгиня! Ее нога в черном шелковом чулке… Халат словно бы случайно распахнулся, и стало видно кружево белья… Я слышу ее призывный шепот, еле различимый среди стука колес и воя ветра за окном…

И этому нежному шепоту ответил храп пьяного в стельку офицера.

Когда очнулся, поезд уже стоял у перрона Брянского вокзала. За окном серый полумрак, а в голове одна-единственная мысль: неужто все на самом деле кончено? Однако так не может быть, так не бывает, чтобы не оставалось никакой надежды. Даже у приговоренного к смерти есть последнее желание…

Только добрался до Обухова, отпустил извозчика и сразу к телефону:

— Барышня! Тридцать два ноль семь… Умоляю, поскорее… Ах, Кира! Кира, это я… Я только что с вокзала.

В трубке молчание. Потом слышу голос, но совсем чужой:

— Миша, я вас прошу, вы больше не звоните.

— Но почему?

— Мы скоро уедем за границу.

— А как же я?

— Я благодарна вам за все. За то, что помогли мне в трудную минуту. Оказались рядом, когда я умирала от тоски и одиночества… Но ничего уже не будет. Никогда!

— Но так нельзя!

— Господи, Миша! Мне тоже тяжело. Но здесь оставаться невозможно. Вы только посмотрите, что тут делается!.. Бежать, бежать непременно из Москвы!

— Нет!!!

— Миша, смиритесь!.. Все прошло! Забудьте. И я забыла, и вы не вспоминайте.

— Я застрелюсь! И ты будешь в этом виновата.

— Не мучайте меня! Подумайте, что будет, если я останусь. Что будет со мной и с детьми?

— Я буду вас защищать!

— Ради бога! Если вы любите меня, то отпустите!

— Кира! Сжальтесь!

— Если что-нибудь случится с дочерьми, я тебя возненавижу!

— Ты ведьма! Ведьма! Сначала завлекла, а вот теперь…

— Ты болен, Миша. Успокойся! Я верю, что у вас с Татьяной все будет хорошо. Прощай!

Княгиня вешает трубку. А я ошарашен тем, что она знает про жену. Предали!.. Зарезали!! Убили!!!

Я стал умирать днем двадцать второго декабря. День этот был мутноват, бел и насквозь пронизан отблеском грядущего через два дня Рождества. Впрочем, до Рождества ли тогда было?

Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной бранью бьют стекла в трамваях. Видел разрушенные и обгоревшие дома. Видел людей, которые осаждали подъезды запертых банков, длинные очереди у хлебных лавок, затравленных и жалких офицеров в шинелях без погон…

Все это я воочию видел и попытался понять, что произошло. Но если голова моя была цела, то сердце было растерзано там, у подъезда дома в Обуховом. Возможно ли все происходящее понять, имея в груди своей израненное сердце?

Ах, право же, какие глупости! Рана неопасна… Пациент будет жить. Но надобно дать еще немного морфия, чтобы прекратить страдания…