Максим Яковлев - Вознесение

Виктор чувствовал, что тяжесть всё ещё остаётся в душе, хотя уже не давит так сильно. Поднялся к кладбищу и нашёл два родимых холмика, матери и отца. Он огляделся и лёг между ними на спину и закрыл глаза. И подумалось ему, что если вот умереть, то в рай ему сейчас не попасть, это уж, как пить дать, а значит не увидит он и никогда не встретит больше ни матери, ни отца… никогда, никогда… И они там тоже не дождутся его, никогда. Может смотрят на него оттуда и плачут. Но в раю же не плачут, там радуются. Значит они смотрят на него и радуются? Нет, это абсурдно, бесчеловечно…

— Помогите мне, — сказал он, — один я…

Холмики молчали. В ложбинке было прохладно, он чувствовал лопатками влажную мякоть травы, и впервые — эту ровную покатость земли, планеты…

Он открыл глаза и увидел синее-синее небо. Расслышал жаворонка…

Как будто захотелось домой… К Алёне… Он знал, что сейчас там тихо и убрано, всё на месте. Неужели это всё, что нужно ему? Неужели он настолько прост, что просто… молчаливое прикосновение жены и взгляд, и голос..? Неужели вот в этом Бог? Да нет, конечно! Бог, Он должен быть в другом, совсем в другом… тоже самое мог бы чувствовать и неверующий.

— Господи, если мы верим и молимся, то где же Ты? Так что б мы почувствовали Тебя, хоть чуть-чуть? Должна же быть разница между ними и нами! Я не прошу у Тебя знамений и ангелов, мне бы только хоть раз узнать, ощутить: как это, — то что Ты с нами?.. Где Ты?

Он ещё подождал немного, но ничего не случилось.

Тогда он поднялся и усмехнулся. Решил сходить к роднику. Там было тенисто и тихо. Прозрачнейшие струи выбивались из каменистой земли, бесшумно сплетаясь друг с другом, переполняли неглубокую выемку и превращались в ручей, стекавший в заросли ивняка и осоки. Виктор встал на мостки, расстёгивая пуговицы рубашки.

Все затмилось единственным неодолимым желанием: скорее черпнуть ладонями студеной водицы, охладить, освежить горящее от солнца и крови лицо, окатить прохладой саднившее от травы и сухого ветра руки и грудь, и напиться, напиться до сыта, до ледяного горла, и он уже нагнулся за этим… как вдруг почувствовал, ощутил всем затылком чей-то настойчивый просящий взгляд, обращенный именно к нему, и вместе с тем, как будто, тихий, приветливый смех. Виктор разогнулся и, обернувшись, заметил наверху Алену. Она стояла в прогале березовой рощи, у самого высокого спуска к ручью, стояла и смотрела на него, спокойно опустив руки. Ветер качал березами, обдувал на взгорке траву, но казалось, что ни одна складка не дрожит на ее легком платье, ни одна прядь волос — на ее внимательном, чуть удивленном лице. Он видел всю ее фигурку, одинокую светлую фигурку на лесном ветру, не помнящую ничего вокруг, кроме …

— Это жена моя, — произнес он, вглядываясь в нее.

Но от этих слов, сказанных вполне бессознательно, сжалась душа его. Непонятно почему. Сжалась и все.

Он сделал два шага навстречу и остановился, не сводя с нее глаз.

«Почему она не улыбнется, не прищуривается, как всегда?.. Что-то видно случилось».

— Ален, это ты?

Он пошел к ней, взбираясь на взгорку, и в душе его не было ничего, кроме испуганного немого предчувствия.

Когда он наконец встал рядом, она все также смотрела в него, также легко и внимательно, и неподвижно, как обычно смотрят в себя.

— Ты чего? — спросил он.

— Искала тебя, — ответила она.

— Чего меня искать… — выдохнул он и понял, что ничего страшного не случилось, что пойдут они сейчас обедать, и все, что бурлило в нем, куда-то ушло.

— Пойдем, — она взяла его руку за тяжелые пальцы и пошла, потянув за собой, на шаг впереди него. И он пошел за ней, впервые так послушно и просто, и не знал, откуда это.

— А чего смеялась? — спросил он.

— Я звала тебя, а ты не слышал, — ответила.

Они дошли до развилки, впереди было поле, зеленеющее по пашне частыми, узкими полосками; по другую сторону, за оврагом, уже стали показываться огороды. Мелькнул и дом их оранжевой крышей.

— Мы пойдем на Горку, — сказала она, как можно спокойнее.

И они повернули на поле, в середине которого, рассекая его на две части, возвышалась Колова Горка.

Вот теперь он знал, куда они идут и зачем. И был он поражен этим, и смотрел теперь на нее и не мог поверить, смотрел, боясь за нее, и понимал, что не остановит ее, даже если бы захотел. И она, не оборачиваясь, смотрела на него, помогая ему не говорить ни нужного, ни лишнего, ничего…

В тот день, когда умер их первый и последний малыш (недоношенная кроха, трупик, который затаскали по лабораториям, не осталось ни фотокарточки, ни могилки), он, обегавший в поисках жены всю округу, нашел ее только здесь, уже в сумерках, по дрожавшему слабому облачку на вершине, — вцепившуюся насмерть в траву с пустыми, смотрящими в тучи глазами. Отбивалась, не хотела никуда уходить. Он принес сюда телогрейки, одеяла, спирт, какую-то клеенку соседи дали таблетки… Ночевали здесь же, под дождем. С того дня и посыпалось у нее: воспаление, больница, осложнение, заражение, операция, потом опять что-то «по-женски», еще две операции и приговор: детей больше не будет. На эту Горку смотреть не мог, взорвать хотел. Долго еще рана эта катала их, перекатывала… Потом вроде ничего, послал им Господь Андрюшку племянника на воспитание, ужились, срослись вместе, вместо сына был.