Дейв Эггерс - Голограмма для короля

— Здравствуйте, Алан. Как вы себя чувствуете?

Он узнал голос. Открыл глаза. Голова д-ра Хакем заслоняла свет. Вместо лица — пятно.

— Хорошо, — сказал он, озираясь. В комнату откуда-то понабежали люди. Насчитал человек шесть-семь, все в масках.

— Рада вас видеть, — сказала она, и голос ее струился прохладной водою. — У нас тут на процедуру собралась международная команда. Это доктор Вэй из Китая, — сказала она, кивнув на газовщика. — Он наш анестезиолог. Это доктор Фентон, он из Англии. Будет наблюдателем.

Представила остальных — из Германии, Италии, России. Все кивали — видны одни глаза; слишком быстро, Алан не успевал запоминать, кто есть кто. Лежа на спине, в одной ночнушке задом наперед, он изо всех сил улыбался и кивал в ответ.

— Когда будете готовы, перевернитесь на живот, — сказала д-р Хакем.

Алан перевернулся, уткнулся лицом в накрахмаленную подушку, пахнувшую отбеливателем. Сообразил, что голый, но медсестра тотчас накрыла его по пояс простыней, затем одеялом.

— Не холодно? — спросила д-р Хакем.

— Нет. Спасибо, — сказал Алан.

— Хорошо. Вам удобно повернуть голову набок?

Он повернул влево и распластал руки по столу.

— Я подготовлю операционное поле, — сказала она.

Он почувствовал, как она развязывает его ночную рубашку. Потом влажность на коже. Губка — промокает. По ключице сбежал ручеек.

— Хорошо. Доктор Вэй сейчас введет вам местную анестезию. Вы почувствуете пару уколов.

Острая игла вошла в кожу прямо под кистой. Потом другая — слева. Потом еще и еще. Д-р Хакем обещала пару уколов, а д-р Вэй уколол четыре, пять, наконец, шесть раз. Алан, конечно, все понимает, но напрашивается предположение, что мужик любит свою работу.

— Чувствуете? — спросила она. — Я нажимаю на кисту.

Что-то почувствовал, но сказал «нет». Не хотел, чтобы чересчур обезболивали. Хотел некой боли, пусть и приглушенной.

— Хорошо. Готовы? — спросила она.

Сказал, что готов.

— Я начинаю, — сказала она.

В уме он рисовал картинки, которые объясняли бы нажимы, звуки, движение теней над головой. Видимо, сначала сделали несколько маленьких надрезов. Во всяком случае, так двигались руки у д-ра Хакем. Сделав надрез, она промокала какой-то губкой. Алан чувствовал губочные толчки. Надрезать — промокнуть, надрезать — промокнуть. Слышалось мурлыканье газовщика, с потолка лилась музыка — похоже на Эдит Пиаф.

— Так, я сделала надрезы, — сказала д-р Хакем. — Теперь у вас может появиться тянущее ощущение — я буду вынимать кисту. Они, бывает, прилипчивые.

И каким-то инструментом запросто вцепилась в его нутро и дернула. В груди все сжалось. Давило ужасно. Алан вообразил крюк — вонзился в спину как будто в ириску впился, дергает, ждет щелчка. Сообразил, что прежде ему ничего не удаляли. Это ново, это противоестественно. Господи, подумал он. Как это странно — у меня внутри чужие руки. Инструменты — хватаются, скоблят. Господи. Алан пуст, тело его — дупло, а в нем полно влажных штук, перепутанные мешки и трубки, и всё в крови. Господи. Господи. Скобление не прекращалось. И тянуло по-прежнему. Он почувствовал, как тряпица придержала ручьи, стекавшие по шее на стол.

Если выберусь цел и невредим, стану лучше, поклялся себе Алан. Стану сильнее. Мать пыталась поддерживать в нем силы, вдохновлять его. Читала ему отрывки из дневника дальней родственницы, которая жила в лесах нынешнего Западного Массачусетса. На глазах у родственницы ее мужа и двоих детей убили индейцы, ее саму похитили. Почти год она прожила среди поимщиков, затем ее вернули к своим. Она снова встретилась с дочерью, единственной, кто уцелел, и на шести сотнях акров в Вермонте они взялись строить цветущую молочную ферму. Родственница пережила страшную зиму: под снегом обрушилась крыша, упавшая балка перебила ногу, вскоре ампутировали. Пережила эпидемию оспы, которая убила ее дочь, едва помолвленную. Жених переехал на молочную ферму управляющим; хозяйка умерла в девяносто один год. «Ты что предпочтешь, — обыкновенно спрашивала Алана мать, — жить здесь и сейчас или чтобы тебя похитили и ты жил в лесу с одной ногой?» Не терпела нытья, в изобилии городской жизни не выносила никакой хворобы. «Сорок миллионов погибли во Вторую мировую, — говорила она. — Пятнадцать миллионов — в Первую. На что ты тут жалуешься?»

Алан слышал разноязыкую речь. Справа бормочут по-итальянски. В ногах болтают по-арабски. И бодро мурлычет китайский анестезиолог. Странно, что остальные терпят это полоумное маниакальное пение, но никто ему и слова не говорил. Довольный собой анестезиолог витал в своих эмпиреях и на текущую операцию взирал оттуда разве что мельком.