Юрий Власов - Стужа

— Две роты на ветряк не сядут, — сказал капитан.

— Согласен, — сказал майор. — Наверняка в наличии еще бункера. Как возьмешь — пошуруй. Обнаружишь — блокируй. Саперы после подорвут.

«Так вот почему запомню Фриш-Гаф!» — вспомнил слова капитана Глеб и несколько раз повторил про себя: «Фриш-Гаф».

— …Обстановка крайне сложная — тут слоеный пирог. Не поймешь порою, кто у кого в окружении. Будьте начеку. Полк с приданной корпусной артиллерией несколько раз пытался сбить их. Вот теперь вы… Огонь — очень плотный! Пехота ложится сразу, как косой бреют. Столько наших тут лежит…

Капитан достал карту и привычно наносил данные. Майор Евсеенко показывал пальцем, где и что обнаружено у противника.

— Разрешите идти? — обратился капитан к полковнику.

— Забыл ты, Евсеенко, — с укоризной буркнул тот. — На ветряке — свора овчарок. Это ж они загубили наш поиск. Каких ребят! Скрытно приблизиться очень сложно, но… нужно! Это — приказ! Вот погода на руку. Однако стрелять запрещаю — это приказ комдива. Соседи не так надежно прикрывают нас. Действуйте только холодным оружием. Не вздумайте откатываться назад. Не советую. Надеюсь, объяснять почему — излишне! Ступай, капитан!

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Глеб неуклюже стукнул подошвами валенок и вышел за капитаном.

— Вот тебе, ординарец, и война, — сказал капитан, закуривая, — и еще какая! Да-а… — Он было размашисто двинул по траншее, но тут же обрезал шаг, зашагал мягче, медленнее, чтобы не выбивать воду из-под настила. — И четвертый состав ночью свое отвоюет. Все бы ничего, но отступать им некуда. Баш на баш будем резаться, но им сподручнее. — И заново свел все доводы в единое заключение: — Там оказались бессильны артиллерия, танки, стрелковый полк, а мы не имеем права даже стрелять! Понимаешь: взять все это хозяйство голыми руками! Только резать, бить, душить… Так надо же сперва дотянуться! И главное — крестоносцам некуда пятиться, за спиной — море. Это факт: четвертый состав свое отвоюет к утру в полном составе.

У Глеба в глазах забелели те похоронки, что увидел у старшины, но опять он перевалил через ощущения страха, все так же безотчетно решив — с ним ничего плохого случиться не может.

— Да-а, подарочек от полковника, — резко, с напором сказал капитан и внезапно остановился. — Погодь, ординарец, документы заправлю. — Он, сгорбясь, принялся рыться в сумке, попыхивая папиросой и даже причмокивая. — Тут у меня вся канцелярия, упаси Боже потерять.

— А почему полковник грубит? Три большие звезды — так и орать можно, тыкать?!

— Дурак, — неестественно-спокойно сказал капитан. — Ты дурак. Он тут батальон положил. Надо полагать, переживает. Да и сверху наверняка холку намылили — от какого-нибудь «самого». Не обсуждай старших. Рановато, да и не положено.

В траншее, шагах в тридцати от блиндажа (они по-прежнему ступали по дощатому настилу; внизу взбулькивала, плескалась вода), капитан подался к стенке, пропуская офицера в шинели под ремнями, со «шмайссером». Тот вдруг осекся в шаге, даже как-то осел, а после приблизил лицо к капитану и выдохнул:

— Ты?!

— Коля? — Капитан швырнул папиросу под ноги.

— Живой, — так же тихо выдохнул офицер.

— Не говори, выкарабкался. А ты? Меня же уверяли: похоронен. Толя!

— Постой, постой… Так это ты командир «шурочки»?

— Он самый… Но мне пора. Ждет «шурочка». Пойми, Толя, каждая минута на счету.

Офицер сдернул шапку и закинул «шмайссер» за плечо. Капитан шагнул к нему, тоже сгребая шапку. Они обнялись, похлопывая друг друга по спинам. В сине-белом зареве ракеты Глеб увидел серо-седые всклокоченные волосы майора (Глеб наконец разобрал его звание) и небритое худое лицо. Майор стоял к нему боком, как раз провалом темной небритой щеки.

Капитан выпрямился, буркнул, напяливая шапку:

— За мной, Чистов, — и зашлепал по настилу, не оглядываясь, опадая на проломленных досках.

А Глеб оглянулся. Майор шагал к блиндажу, все не надевая шапки. Ракета погасла, и Глеб различал лишь черный силуэт, почти слитый с отекающей грязью обшивкой траншеи.

В траншее переговаривались солдаты: по двое, по трое, они попадались все время, но большинство спало на ящиках, скрючась, опав в полушубки, шинели, телогрейки. Гулко в разных местах, почти не затихая, бил кашель, за ним цеплялся и незлобивый матерок, как досада и жалоба на этот самый кашель и вообще озноб, простуду, ломоту в суставах, нескладный сон на ящиках, почти в воде…

Смысл солдатских бесед проскальзывал мимо сознания, уж очень потрясли Глеба события последнего часа, да что там часа — всего этого дня! Только уже вылезая из траншеи, Глеб вдруг выхватил речь нескольких из них. Кучкой темнели они впереди — оттуда медленно, удушливо расползался махорочный дым. Но еще пуще пахло сырой землей, талым снегом, размокшим деревом, испражнениями. Запахи не застаивались, над траншеей их подхватывал ветер…