Дэвид Бэддиэл - Время спать

— Никакого. Мне просто интересно.

Не сводя с меня подозрительного взгляда, он отодвигается от стола.

— Нет, не очень, — говорит он. — Я здесь, чтобы помогать. Помогать в поиске работы. Мне приходится трудоустраивать самых разных людей: и тех, кто напивается к десяти утра, и тех, кто уверяет меня, что ищет работу, а на самом деле не вылезает из букмекерских контор, бездельники… матершинники… и, что самое страшное, — наклоняется он вперед, — несносные наглые типы, которые думают, что они слишком умные, чтобы честно отпахать хотя бы день.

— Я тебя понимаю, Джон, — киваю я. — Весьма справедливое замечание.

Я уже начал говорить его словами.

— Так почему ты не уйдешь с этой работы?

— Уйти?

— А кем ты хотел стать, когда был ребенком?

Он непонимающе смотрит на меня, лезет в нагрудный карман за ручкой, но передумывает. Я думаю, совершенно искренне думаю, что в тупик его поставил не сам вопрос «а кем ты хотел стать?», а вторая его часть: «когда был ребенком». Возможно, он никогда и не был ребенком. Возможно, он таким и родился: сформировавшимся, в костюме из супермаркета, с ноздрями, заросшими настолько, что птицы могли бы в них гнезда вить, — мистером Хиллманом.

— Космонавтом, — отвечает он. — Я хотел стать космонавтом.

He-а. Ты это придумал, а не вспомнил. Ты просто знаешь, что дети так говорят.

— Но в отличие от некоторых, — добавляет мистер Хиллман, бледно-серые глаза которого вдруг засветились от возможности прочитать нотацию, — я вырос. Я понял, что это неосуществимо. Я взялся за ум и нашел работу. И пусть она мне не всегда нравится, не можем же мы все быть космонавтами.

Это так. Мы не можем все быть космонавтами. Должен же кто-то и в Центре управления полетами сидеть.

— Дело все в том, что тебе может показаться, Джон, будто я до чего-то еще не дорос, будто верю, что все могут быть космонавтами. Но я не думаю, что люди должны проводить большую часть жизни, занимаясь тем, что им не по душе. По-моему, — говорю, вытаскивая из папки какой-то документ и поднося его к самому лицу мистера Хиллмана, — это значит предать то, что вложил в нас Бог. Предать жизнь.

Мистер Хиллман тяжело вздыхает. Ах, да он задумался, дурак. Так и знал, что у меня получится; в том, что Ник сошел с ума, все-таки есть свои плюсы. И не важно, что в глубине души я с наивностью шестиклассника верю в сказанное — я обставил все так, чтобы сложилось впечатление, будто я в любой момент могу запрыгнуть на стол и начать декламировать «Иерусалим» Блейка. Сейчас он меня выпроводит.

— А еще дело в том, — говорит мистер Хиллман, наклоняясь вперед (наши носы практически соприкасаются), — что вы, мистер Джейкоби, не сможете, изображая из себя душевнобольного, помешать мне принять меры, применяемые против тех наших клиентов, которые долгое время не могут трудоустроиться.

Он откидывается на спинку стула и протягивает мне зеленый лист формата А4.

— Либо вы беретесь за одну из этих работ или сами находите работу в течение месяца, либо я буду ходатайствовать о лишении вас пособия. Всего доброго.

Черт. Снова раскусили. Жаль, служба занятости не занимается ремонтом «доломитов». Пожалуй, придется написать пару статей.

Сейчас три часа ночи. Да, я знаю, что вас это уже не удивляет. Но я не лежу в своей синей спальне на кровати, глядя в потолок. Я не сижу в гостиной, глядя в телевизор. Я сижу в травматологическом пункте Королевской больницы, глядя на изможденную медсестру, которая в четвертый раз объясняет нам, что надо успокоиться и что врачи выйдут, как только смогут.

Этим вечером я встретился с Диной в первый раз после первого секса. И опять она оказалась в моей квартире — возможно, потому что мы оба понимали, какой свет на наши и без того неоднозначные отношения будет бросать присутствие Бена и Элис. Дина захотела в паб.

— Куда? — не понял я.

— Ну, в паб. Просто в местный паб.

Передо мной опять замаячил вариант со смокингом. Прости, дорогая, но я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.

— У меня тут нет местного паба. Я вообще в пабы не хожу.

— Вообще в пабы не ходишь?

— Я еврей.

— Хватит твердить эту все объясняющую фразу.

— Но это действительно все объясняет.

Я втайне порадовался этому небольшому спору — когда она пришла, в воздухе повисло ощущение неловкости: Дина отводила глаза, я сомневался, могу ли ее поцеловать. И в любой момент ждал, что она скажет что-нибудь из серии «знаешь, это было ошибкой». Но вдруг спор связал нас; и абстрактный паб оказался тем, чем никогда не был настоящий паб: глотком свежего воздуха.