Дэвид Стори - Сэвилл

— Это ты хотел, чтобы я стал учителем, — сказал он.

— Я не хотел, чтобы ты вкалывал, как я, — сказал отец. Маленький, ссохшийся, он курил, скорчившись в кресле перед огнем в подштанниках и рубашке.

— Но если ты сам хотел, чтобы я выбрал такую профессию, так почему ты теперь ее принижаешь?

— Хотеть-то я хотел, — сказал отец. — Только все равно очень уж она легкая.

— Какой я должен сделать из этого вывод? — сказал он, оглянувшись на мать. Она стояла у раковины и, медленно двигая руками в мутной воде, мыла посуду. — Я получил профессию, а ты ее презираешь.

— Да не презираю я ее, — сказал отец медленно, обводя глазами кухню. — Моя работа — одна только грязь, — добавил он. — Грязь и еще грязь, пот и ругань, какой ты в жизни не слышал. Мы дали тебе образование, чтобы ты получил профессию. Мы тебя вытащили отсюда.

— Так зачем же ты ее принижаешь? — сказал он еще раз. — Как я могу ею гордиться, если ты ее презираешь?

— Да не презираю я ее. Сказал же, что не презираю! — Отец поднялся на ноги и убрал подальше от огня деревянные кубики. — Того, кто выбрался из шахты, я презирать никак не могу, говорят же тебе!

Некоторое время они молчали. Мать в углу медленно мыла посуду и ставила ее на доску сушиться. Колин взял полотенце.

— Я ведь что говорю: не могу же я быть против, верно? — неожиданно добавил отец, обращаясь к матери. Он стоял у очага, ища пепельницу, чтобы погасить сигарету. В конце концов он стряхнул пепел в огонь, а окурок положил на полку. — Он будет получать столько же, сколько я получаю. После тридцати с лишним лет работы в шахте.

Мать ничего не ответила. И только еще сильнее сгорбилась над раковиной.

— Я вот что хочу сказать: коли есть на свете человек, который способен оценить такую работу — два месяца отпуска, а то и больше, ни тебе смен, ни ночной, ни грязи, ни надобности надрываться на шестом десятке, а потом приличная пенсия, и можно стишки пописывать по субботам и воскресеньям, да и по вечерам, причем, толком еще не начав, получаешь столько же, сколько шахтер, — так, уж конечно, человек этот я. Если кому нужен совет, идти ли в учителя, пусть ко мне обращаются: они у меня живо в школы кинутся. Черт подери, уж одно-то я в жизни усвоил: только безмозглый дурак будет делать мою работу. Только идиот с рождения.

Мать отошла от раковины.

— Я, пожалуй, пойду прилягу, — сказала она.

— Что? — Отец отвернулся от очага. Он совсем недавно встал с постели.

— Я, пожалуй, прилягу.

Лицо у нее было пепельно-серым, глаза смутно темнели за стеклами очков.

— Что с тобой? — спросил отец.

— Да ничего.

Она покачала головой и прошла мимо Колина к лестнице.

— Ну, а все-таки? — сказал отец. — Может, послать Стива за доктором?

— Ничего, — сказала мать, и через секунду они услышали ее медленные шаги на лестнице. Потом заскрипела кровать. Отец поглядел на него и сказал:

— Не понимаю, почему тебе обязательно надо ее волновать.

— По-моему, это ты начал, — сказал он.

— Обязательно затевать дома всякие споры, — сказал отец. — И расхаживать с физиономией, от которой молоко киснет. Если Маргарет променяла тебя на Стэффорда, ты сам виноват.

— Почему же я виноват? — сказал он.

— Увяз тут. Увяз со своими писаниями. А он смотрит мир, делает что-то. Он на месте не сидит.

— И я не сижу, — сказал он.

— Да неужто? — сказал отец хмуро. — А как же ты это называешь?

— Я остаюсь тут, потому что должен содержать тебя.

— Меня содержать?

— Нас всех, — сказал он. — Семью.

— Это еще почему?

— Потому что ты не справляешься, — сказал он. — Без этого.

Отец отвел глаза.

— Но ты правда считаешь, что Маргарет такая? Насколько ты ее знаешь? — добавил он.

— Да с женщинами разве разберешься, — сказал отец, но уже спокойнее, и поглядел на потолок. — Надо бы подняться посмотреть, как она.

Немного позже он услышал их голоса в спальне. Потом отец опять спустился в кухню, уже в брюках, постоял у очага, ища сигарету, и в конце концов взял окурок, который оставил на полке. Он нагнулся к очагу за угольком, чтобы прикурить, и дернул головой, когда поднес его почти к самому лицу.

— Она хочет полежать отдохнуть, — сказал он. — И я думаю, все обойдется. Совсем себя не жалеет, сам знаешь. Вот если бы ты хоть немного по дому помогал. Хотя, конечно, ей помогать нелегко, можешь мне поверить.

После обеда отец ушел на работу. Перемыв посуду, Колин отнес матери наверх чашку чая. Она все еще спала, отвернув круглое лицо от занавешенного окна, уткнув его в подушку и загородив одеялом.