Катарина Причард - Негасимое пламя

Дэвид вспомнил слова, которые частенько повторял его отец: «Раз я являюсь редактором газеты, — редактирую ее я сам». И он не допускал никаких посягательств владельца газеты на его редакторскую власть. Дэвид улыбнулся, — на память пришло исполненное пафоса красноречие и энергичный слог старого джентльмена. Да, досталось бы ему сейчас от редакторского карандаша сына!

Он мысленно представил себе Оуэна Ивенса таким, как тот обычно отправлялся на работу около полудня, после первого завтрака, — в сюртуке, черных брюках и высоком шелковом цилиндре; у него изысканный, исполненный достоинства вид, именно такой, полагал оп, как подобает редактору крупной газеты. В кабинете шелковый цилиндр снимался, и поношенная куртка заменяла сюртук. В течение нескольких часов его перо летало по бумаге, и синий карандаш с ожесточением черкал рукопись. Его редакторская бдительность не ослабевала ни на минуту, пока не бывали просмотрены последние телеграммы и материал не уходил в набор — что случалось нередко в полночь, а то и в ранние утренние часы.

Но времена менялись, и вместе с ними изменился и сам Оуэн Ивенс. Он не мог угнаться за темпом роста газетной промышленности. Новые методы работы и новые идеи выбили его из привычной колеи. Раздраженный, сознающий свое крушение, он умер внезапно после тяжелого сердечного приступа. Но умер не от физического недуга, как подозревал Дэвид, а скорее от того, что, будучи выброшен из кипучего водоворота жизни, был не в состоянии это вынести.

Как ликовал отец, когда Дэвид начал работать в местной газете! Он был счастлив и горд тем, что сын пошел по его стопам.

Дэвид извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул оттуда письмо. Бумага пожелтела от времени, но размашистый почерк отца был все еще ясно различим.

«Я не знаю лучшего руководства для молодого журналиста, сынок, — читал он, — чем эта выдержка из передовой статьи Роберта Лоу, напечатанной в «Таймсе», когда редактором был Дилейн. Для меня она явилась компасом, по которому я определял свой курс. Может быть, теперь эти взгляды устарели, и я просто неудачник в профессии, которую глубоко чту. Но я посылаю ее в надежде, что тебе будет интересно узнать, как относился к своей работе один из лучших журналистов нашего времени:

«Для нас, для кого гласность и истина составляют основу существования, нет большего бесчестья, чем отказ от правдивого и точного изложения фактов. Наш долг говорить правду, правду, как она есть, не страшась последствий, не прикрывать лживыми фразами акты несправедливости и насилия, а сразу же повергать их на всеобщий суд».

Руки Дэвида судорожно дернулись, пальцы переплелись, сжались до хруста и разжались. «Бог весть, как я дошел до того, что забыл об этом», — беззвучно простонал он.

Ему казалось, что он замурован в огромном здании. Оно было подобно гигантскому сфинксу — памятнику, воздвигнутому тяжелым трудом бесчисленных рабов и ставшему могилой людских надежд и иллюзий в пустыне времени.

Отныне жизнь его будет полна дерзаний, славных держаний мысли и дела. Он будет писать, разумеется, он будет продолжать писать; но писать только правду, как он видит ее. Будет собирать факты, ставить их в связь с людьми и событиями. Он не боится, что его острый ум изменит ему. Да, он найдет более достойное применение своему «блестящему ироническому стилю». Перестанет чувствовать себя ограниченным и скованным политическим направлением газеты. Он завоюет себе имя независимого мужественного писателя: напишет ряд статей, разоблачающих политический обман, религиозное фарисейство, экономические махинации.

Нет, он не станет ни пророком, ни фанатиком. Он самый обыкновенный человек, который понял, как подло обманут был народ; просто разумный человек, который испытал потребность честно взглянуть на прожитую им жизнь и на жизнь своих соотечественников. А их, сбившихся в покорное стадо, тесным кольцом окружили печать, церковь, большой бизнес, одурманивая и толкая в кровавую бойню.

И он тоже принимал участие в этой бесчестной кампании. Он не меньше других повинен в гибели тех, кто ушел на эту проклятую корейскую войну. Не говоря уже о горькой участи миллионов несчастных корейцев — мужчин, женщин и детей! Кто знает, скольких из них унесла смерть? А теперь, когда у него открылись глаза, что может он сделать во искупление своего слепого соучастия в этом подлом деле? В настоящий момент — ничего, кроме того, что решил; уйти, порвать навсегда с газетой.