Лариса Райт - Когда осыпается яблонев цвет

– Может, наймем домработницу?

– А я что буду делать?

– На работу ко мне пойдешь. Мне нужны толковые люди.

– Издеваешься?

– Серьезно.

Ответом служило ледяное молчание. Почему? Он ведь и не думал шутить. Казалось, жена вела какую-то войну, холодную и непримиримую, но Егор никогда не мог предугадать начало очередного сражения. К тому же виноватым себя не чувствовал, а потому не собирался вывешивать белый флаг. Он же ради них старается, ради Миньки и Маши, а она не ценит, думает, ему работа важнее. Ну, бросит он все, и что дальше? В Америку все поедут? Под крылышко к муженьку тещи? Этого еще не хватало! Егор привык сам платить по своим счетам, сам нести ответственность. Не только за семью, кстати, но и за работников агентства. Как он людям, которые сейчас пашут как проклятые, в глаза посмотрит и объявит о закрытии? Просто пригласит в кабинет и скажет: «Всем спасибо. Все свободны. Я устал, мне надоело, хочу сидеть возле жениной юбки»? Если бы и правда надоело, может, именно так и сказал бы. Но Егор получал удовольствие от бешеного темпа, от ощущения движения, да просто от осознания оправданности своей идеи. Ему обрывали телефон, нахваливая конкурс. Его просили похлопотать на телеканале о каких-то других проектах. Его поздравляли, им восхищались. В глазах людей он был гораздо более значимым, чем раньше, и только Маша – Маша, которая должна была бы и восхищаться, и гордиться, и ценить больше других, демонстрировала полное неприятие происходящего.

– Мань, я пришел, покормишь?

– Возьми там что-нибудь в холодильнике. Я уже сплю.

Или:

– Как у Миньки дела в школе?

– Зачем спрашивать о том, что тебе неинтересно?

– Вообще-то, мне интересно.

– Да? В таком случае изволь явиться пораньше и спроси его сам. Если, конечно, он вспомнит, кто ты такой.

– Зачем ты так?

Молчание.

Случались и такие диалоги:

– Сдашь мой серый костюм в химчистку?

– А что, там не следят за твоим гардеробом?

– Где «там»?

– На телевидении.

– Да я там еще и не был ни разу.

– Я понимаю. Ты бываешь совсем в других местах.

Егор взвивался:

– О чем ты говоришь?

– Ты знаешь о чем, – бросала жена презрительно и уходила в другую комнату.

Егора душила злоба. Если раньше Машины намеки и подозрительность имели под собой основания, то теперь повода для беспокойства у нее не было никакого, но почему-то ничего объяснять и доказывать не хотелось. Он присоединился к предложенной игре в молчанку. Так и жили. Каждый в своем мире, сохраняя нейтралитет и перебрасываясь парой общих фраз в день, и в голове у каждого, пусть пока далеко и смутно, уже начинало мелькать слово «развод», которое неминуемо приобрело бы четкие очертания, если бы однажды Егор не забыл дома флешку с записанной презентацией для важного клиента. Пришлось возвращаться во внеурочное время. Домочадцы не услышали скрип входной двери. Они сидели в гостиной и, судя по звукам, смотрели телевизор. Егор хотел взять необходимое и уйти, но потом что-то заставило его подкрасться поближе к дивану, на котором сидели Маша и Минька, и прислушаться. Сын спрашивал:

– Мам, как ты думаешь, она выиграет?

– Возможно. Во всяком случае, мы будем за нее болеть.

– А правда, что папа этот конкурс придумал?

– Правда, Минь.

– Он талантливый, да?

– Очень.

– А почему его тогда там не показывают?

– Я бы тоже хотела это знать, – произнесла Маша с такой грустью, что в голове Егора мгновенно все прояснилось. Жена, оказывается, смотрела конкурс и, конечно, предполагала, что муж будет принимать непосредственное участие в трансляциях: сидеть в жюри, или быть приходящим экспертом, или хотя бы давать комментарии, но он ничего этого не делал. И, как следствие этого самоустранения, в Машиной голове сложились вполне определенные выводы: «Наверное, у него есть дела поважнее».

Дела были. И много. Но еще важнее Егору было держаться от конкурса как можно дальше. Он принял это решение, едва прочел имена конкурсантов. Он оберегал себя, а чуть не потерял семью. К тому же и уберегал-то напрасно. Ведь сейчас та, от кого он бежал, протягивала к нему руки прямо с экрана и пела вовсе не с наигранной обреченностью:

– Si un jour tu partais pour toujours… [6]

Флешка выскользнула из рук и звякнула, упав на пол. Сидящие на диване испуганно обернулись.

– Папа! – восторженно заорал Минька и повис у Егора на шее.

Егор так и продолжал стоять, не шевелясь. Сын висел на нем всей своей массой, но Егор ничего не чувствовал. Он не мог оторвать взгляда от телевизора. Он знал, что так будет. Он боялся своей реакции и пытался ее избежать. Попытка не удалась. Реакция была сильной, очевидной и, наверное, пугающей, потому что уже привычно равнодушная и цедящая слова сквозь зубы Маша вдруг вскочила с дивана и, оторвав Миньку от отца, засуетилась, запрыгала вокруг Егора, спрашивая обеспокоенно: