Эрик-Эмманюэль Шмитт - Когда я был произведением искусства

Я крепко сжал ее ладонь, и у меня на душе сразу стало спокойно.

— Расскажите мне свою историю.

И я без утайки, несмотря на данное Зевсу-Питеру-Ламе обещание хранить тайну, рассказал ей все, начиная с того дня, когда открыл для себя никчемность существования в обществе моих братьев, до моих неудавшихся попыток покончить с собой, встречи с Зевсом-Питером-Ламой на крутом берегу Паломбо Сол и заключенном между нами пакте.

— По сути, он спас вам жизнь?

— Именно поэтому я сразу же и стал называть его своим Благодетелем.

— Он спас вам жизнь, но не ради вас, а ради себя. Использовал вашу жизнь, чтобы преуспеть в своей.

— Но так все поступают, разве нет? Все используют друг друга ради своих целей.

— Ах, вот как? И как же вы меня используете? А моего отца?

— Вы заставили меня поверить в то, что жизнь прекрасна. Заставили прекратить думать только о себе.

Она молчала, словно ей требовалось время, чтобы обдумать мой ответ. Вдруг она воскликнула:

— Для меня совершенно необходимо, чтобы вы хранили один секрет.

— Какой секрет?

— Что мой отец слепой. Он терял зрение постепенно и окончательно ослеп пять лет назад. Никто не знает об этом. А если бы узнали, ему сложнее было бы продавать свои картины, и нам пришлось бы в жизни по-настоящему туго.

— Как? Разве вы не богаты?

Мое изумленное восклицание вызвало у нее приступ хохота. Нисколько не обидевшись, я любовался, как она смеется, запрокинув назад голову, как трясется от смеха ее маленькая грудь.

— Почему вы так говорите?

— Потому что Зевс-Питер-Лама тоже художник и зарабатывает миллионы.

— В том-то и дело, что основной талант Зевса-Питера-Ламы заключается в том, чтобы набить себе карманы. Мой же отец просто пишет картины; а значит, мало интересует любителей живописи и, тем более, коммерсантов.

— Но он же великий художник.

Повернувшись ко мне, она, со слезами на глазах, тихо спросила:

— Вы так тоже считаете?

— Да, я всего лишь тупица из тупиц, но я так думаю. И кстати, чувствую себя все же меньшей тупицей, когда так думаю.

Мы присели на прибрежный камень и молча смотрели на темное море. Взяв ее руки в ладони, я тихонько дышал на них, согревая ее холодные пальцы. Она замерла, склонив голову на мое плечо, и я едва улавливал ее дыхание.

— Почему вы были такого низкого о себе мнения? — спросила она.

— Это было не мнение, а сама реальность: я был безлик и ни на что не похож.

— Может, вы были похожи на самого себя?

— Ну да, на пустое место.

— У вас есть фотографии той поры?

— Ни одной. Я их все сжег. А от тех, что остались, избавились, должно быть, мои братья. Впрочем, сегодня под маркой Зевса я живу счастливой жизнью. Раньше любой мог заменить меня. Теперь же я уникальный и незаменимый.

Мы еще долго гуляли по влажному песку. Мне было приятно не только разговаривать с Фионой, но и молчать вместе с ней. Наш молчаливый разговор начался еще тогда, когда она стояла за мольбертом отца, а я сидел рядом, наблюдая за рождением шедевра. Мы чувствовали себя вместе, когда шагали в одном ритме, вдыхали один и тот же ночной воздух, когда сидели под одними и теми же звездами, делили на двоих одну ночь. Наше уединение, трогательное и чувственное, придавало даже простым, незначимым словам некий потаенный смысл, понятный только нам двоим.

— До завтра? — вопросительно посмотрела она на меня.

— До завтра.

Ее силуэт еще был виден вдали, когда я вдруг закричал:

— Я очень рад, что разделяю с вами секрет!

Она взмахнула рукой, и мне показалось, что она послала мне воздушный поцелуй. Впрочем, я не был уверен.

На следующий день я был похищен.

Украден. Я. Только я. Вырван из коллекции Зевса-Питера-Ламы. Четко спланированное ограбление, в котором я являлся единственной мишенью. Явно заказное.

В то время это похищение наделало много шума.

В шесть часов утра, когда я сладко спал в своей постели, трое мужчин в маске ворвались в мою спальню, и не успел я сделать даже попытки оказать сопротивление, как почувствовал на лице тряпку, пропитанную хлороформом.

Что было дальше? Об этом я узнал из рассказов очевидцев. Они донесли меня до микроавтобуса, который поджидал их по другую сторону стены, окружавшей Омбрилик, и скрылись в неизвестном направлении. Садовник, обычно выходивший на работу очень рано, заметил их. Но был оглушен и не смог тотчас же поднять тревогу. Очнувшись, он предупредил Зевса-Питера-Ламу, который бросил на поиски своего шедевра все возможные силы. Полиция, частные детективы, крупные вознаграждения тому, кто меня найдет или хотя бы даст любую ценную информацию. Мои фотографии были расклеены на каждом столбе, на всех деревьях, витринах — везде, где можно было их прикрепить. Зевс появлялся в телепередачах, на радио, он был взволнован, разгневан, взвинчен до предела; в одной из самых популярных на нашем острове телепередач он вдруг неожиданно сорвался и заплакал в прямом эфире. Журналисты печатных изданий также пристально следили за тем, как развиваются события, стараясь не затрагивать вопрос о моей прежней жизни. Как писал один редактор в своей передовице: «Когда Джоконда похищена, никто не задается вопросом, любят ли Джоконду или нет, ее просто ищут». Я был похищен, и это стало событием мирового значения. «Самое известное в мире после Эйфелевой башни творение по-прежнему в грязных лапах грабителей», — возмущался другой комментатор. Дело очень быстро приняло политическую окраску, так как оппозиция на нашем острове, воспользовавшись громким похищением, упрекало правительство в невозможности обеспечить безопасность своих граждан.